Мы были не против выставок, в принципе: здесь можно было проболтать, прококетничать, провеселиться все свободное время, но тот факт, что единственный уцелевший после репрессий инспектора кружок бегунов претендовал на какую-то свою исключительность и незаменимость и нас раздражал.
— Ну, что у вас тут есть? — говорили ученики, входя, и смотрели с предвзятым презрением. — Лягушка в спирту? Сгнила ваша лягушка. Спирт-то, наверное, Кривошеев выпил?
Кривошеев высовывал голову из дыры для оркестра, где он заседал с Машей среди гербариев, и говорил с готовностью:
— Спирт? Да, спирт выпил, — и мигал на Машу.
А Маша возмущалась. Она сидела сгорбившись и писала на больших листах латинские названия трав и каждую травинку, к тому же резко и неаккуратно, обводила тушью. Она краснела вдруг, как пион, и говорила:
— Убирайтесь.
— Деньги плочены — 20 геллеров, — отвечал ученик не турист и шел коридорами диаграмм к столику, где лежал комплект туристического журнальчика «На досуге вдали от Родины» в сложных кривых пестрых обложках.
— Как же его читать-то? — спрашивал ученик и вертел кривой журнал с быстротой. — Как же его читать-то прикажешь? Но какие-то строки попадались ему на глаза, и он читал вслух: «Жители деревни Кунцендорф недовольны поведением учеников русской реальной гимназии. Ученики воруют овощи с гряд и бегают по кукурузным полям, ломая молодые початки. В последнем набеге участвовал, по-видимому, турист К-сев, бросавший незрелые зерна на уроках в учениц. Чешская природа бедна («Не нахожу», — говорил ученик). Мы пользуемся гостеприимством чехословацкого народа. Мы имели недавно возможность осматривать грандиозные сталактиты и сталагмиты пещеры Мацоха и историческое место Славклв- Аустерлиц…»
— Тенденциозно пишут, — крутил головой ученик. — С душком статья.
И хлопал журналом по голове ребенка, Светика Медведева, который простодушно глазел на ежа в клетке. Еж был похож на прошлогоднюю бледную шишку и даже не прятал, от старости и со скуки, рыла. Рядом с клеткой стоял экспонат хуторка, похожего на аул, и висела коллекция коры, вызывавшая усмешки на всех лицах. Этой корой и была
знаменита та выставка.
Туристы обдирали на свои нужды мало, но кто-то обдирал больше. По утрам, в ту весну, почти ежедневно, под окнами директора или инспектора, молоденькие клены и липки оказывались ободранками начисто, до высоты человеческого роста. Вначале
об этом явлении запросили мнение учителя словесности, как руководителя туристического кружка.
— Мы ничего не делаем без разрешения начальства, — ответил он. — Мои туристы на это не способны. Мы спиливаем старые ветви и никогда не трогаем молодняка…
— Дерете лыко? — стали спрашивать затем у рядовых туристов обитатели лагеря всех категорий, вплоть до учителя химии, который обращался с этим вопросом к ненавистной ему Маше.
Туристы приходили в бешенство, а Маша отвечала небрежно:
— Дерем.
Долго ли, коротко ли, но наконец назначили денежное вознаграждение за поимку вандалов. Старшие мальчики в первую же ночь после этого стали ходить по лагерю, и то натыкались на сторожа с собакой Султаном, то — на Морковина, который стоял почему-то в боковой аллее до трех часов утра, как столб, и то его хватали, не разобрав, в чем дело, то спрашивали, не видел ли он пробегающую тень. Один раз он ответил, что видел, и то — где ученик Чередников побежал, прыгая через канавки, и у чешской «Липы Свободы», посаженной напротив амбулатории в день празднования независимости республики, обнаружил светлый силуэт, оказавшийся Загжевским.
— Оставьте меня в покое, — сказал Загжевский, — что вам от меня надо?
— Где кора? — прохрипел Чередников.
— Какая кора? — спросил Загжевский мелодичным голосом.
— Так иди же ты спать, пряник печатный! — крикнул Чередников и понесся, распластываясь, мимо тенниса.
Около же тенниса стоял на холмике, тяжело вздыхая, чех Кубичек, интендант лагеря, со своей таксой, у которой светились глаза, как две папироски. Чех сказал веско из мрака:
— Три древа зас оборваны у костэла. Гдо есть тем злодей?
Вообще, эта ночь была очень тревожна, полна шорохов и выкриков. В котором-то часу сыщики столпились у свежеободранных деревьев, смотрели при свете спичек на голые влажные стволы, трогали их пальцами и растерянно сочиняли объяснения.
И кроме всей бестолочи, поднятой старшими мальчиками по поводу коры, стало очевидно, что в лагере ночью, вероятно, всегда творится необъяснимое. Инспектору, вышедшему из дома в тот раз к пяти часам утра, сразу взволнованно донесли, что вот, например. Морковин и Загжевский деревьев, очевидно, не свежевали, но почему-то стояли в разных местах лагеря ночью. Или следили друг за другом, или, друг друга не замечая, чего-то ждали.
— Лунатики, что ли? — спросил страдальчески инспектор. — Деревьев погубленных нет?
— Есть, — сказали ему, — у церкви три дерева погублены. Морковин — не лунатик. А Загжевский, Бог его знает…
И к делу о коре прибавилось дело о сыщиках, не дававших лагерю спать, и о некоторых учениках, позволяющих себе ночью стоять в аллеях.
Ругали туристов. Маша, обводившая тушью кору в общей комнате 9-го барака, подвергалась насмешкам.
— Флору и фауну лагеря переводите, — говорили ей, тыча пальцем в кору. — Собаку Султана чуть было в прошлом году воры не отравили. Теперь мы знаем, какие это были воры. Отравите-ка собачонку Загжевского, пригодится скелетик для выставки.
А Маша обводила тушью бесхитростные образцы древесных пород и говорила спокойно?
— Отравили и отравили. Если надо будет, и тебя, Нелли, отравим.
* * *
После выставки коры, в лагере, как всегда, летние каникулы осталось так мало учеников, а в частности туристов, что организованные прогулки стали невозможны. Не хватило бы людей на разведку. Гимназисты стали, как всегда, на летних каникулах, пошаливать со скуки, томиться: устроили «сахарный бунт»» за чаем, скандированно выкрикивая: «Чай не сладок» и что жена повара варит варенье. Учеников пожалела мать Загжевского. Она сказала, что желающие могут записаться у нее на квартире, чтобы идти с нею на трехдневную прогулку.
Почему-то к ее милому сердечному предложению все отнеслись с опаской.
— Идете на трехдневку? — спрашивал Скольцов мою сестру, встречая ее в аллее.
— А Загжевский идет? — спрашивала она. — И что мы, собственно, будем осматривать столько времени?
— Будем осматривать, говорят, замок Бузау, но, Бог его знает, стоит ли ввязываться. Ведь и латиниста с собой берут. Загжевский ваш побоится, конечно, испачкать новые штаны. А ваша сестра идет?
— У моей сестры слабое здоровье, она не пойдет, и Машка не пойдет. Она говорит, что ей, как туристке, смешно ходить на такие детские прогулочки. Она говорит, что мы бы в Бузау сходили в полдня. И потом она боится латиниста… А младший Загжевский идет?
— Он-то пойдет, но будет ли этому рада его мать?
Вечером, накануне прогулки, желающих насчитывалось больше 20 человек (много мелочи и детей персонала), и дежурная ночная воспитательница спросила меня подозрительно, почему я не записана и нахожусь в ажиотаже.
