вокруг себя, были только мечтами, которые Эндрю разрушил одним ударом. Остались большое тело — тяжелое, но с легкой осанкой, широкие запястья и уродливый череп.
«Сорвать с Карлиона его мечты, и то, что от него останется, не стоит меня», — подумал Эндрю.
И неожиданно пришло страстное желание подбить Карлиона на какой-нибудь недостойный поступок, не согласующийся с мечтами, которым он следовал. Это докажет ему, что то были только мечты, а не он сам. Если уж, так сказать, судить человека, то за его плоть и личную жизнь, а не за мечты, которым он следовал на глазах у всех.
Его отец для своей команды был герой, король, напористый, инициативный. Лишь Эндрю знал правду — он был скот, который убил свою жену и погубил сына.
«А я, — подумал Эндрю, — у меня такие же прекрасные мечты, как у всех: о чистоте, мужестве и тому подобном, но меня можно судить только за мою плоть, которая греховна и труслива. Откуда мне знать, каков Карлион на самом деле?». Но в то же время он с тревогой думал, неужели наедине с собой Карлион мог изменять своим мечтам.
Предположим, что, в конце концов, человек мог в детстве или, во всяком случае, когда-то давным- давно выбрать свои мечты — хорошие или плохие. Затем, хотя он и не следовал им, эти пустые мечты уже вызывали какое-то доверие к нему. Это были потенциальные возможности, позиция, и никто не мог с уверенностью сказать, что они вдруг без предупреждения не проявятся и не превратят на время труса в героя.
«Тогда Карлион и я — одного плана, — с грустью подумал он, страстно желая в это поверить. — Он следует своим мечтам, а я своим — нет, но хорошо уже хотя бы то, что я способен мечтать. И я лучше отца, так как он не мечтал, и та часть его, которой восхищались люди, не имела отношения к идеалу, а происходила от физического мужества». Но как страстно хотел он теперь этой физической доблести, которая дала бы ему силы безрассудно броситься на грудь своей мечте. Иногда он воображал, что, если бы мужество позволило ему хоть на миг повернуться спиной к страху, его мечты укрепились бы, подхватили его своим течением и умчали безвозвратно, не требуя дополнительной решимости или храбрости.
Он встал и как в мелодраме слегка раскинул руки, как будто хотел заманить мужество в свое сердце, но все, что вошло в него, — был холодный порыв раннего ветра. Он зашагал дальше. Почему он не мог, как говорила Люси, убить свою совесть и быть довольным? Почему, если ему были даны честолюбивые помыслы, правда смягченные и затуманенные чувствами, не было дано мускулов, чтобы осуществить их? Он был сыном своей матери, как он полагал. Ее сердце поймали в ловушку неясные романтические желания. Отец, когда ему было что-нибудь надо, чего он не мог добиться другими способами, мог показать себя в некотором роде грубым весельчаком — морской пес старых елизаветинских времен. Он был из графства Дрейка и говорил языком Дрейка. Море придало ему даже что-то от внешности и манер Дрейка, цвет лица, агрессивную бороду, громкий голос, громкий смех, который те, кто не знал его в мрачном настроении, называли его «обычной манерой». Слезы гнева, жалости и любви к себе защипали глаза Эндрю.
«Если бы я мог отомстить тебе мертвому, — подумал он. — Неужели нельзя причинить боль мертвому?» Однако он знал, что его глупое сентиментальное сердце не желало мести. «Неужели нельзя даже угодить мертвому?» — подумал он. И пришла такая спокойная мысль, что она показалась его суеверному уму сверхъестественным ответом: «Не делай, как твой отец. Не губи женщину».
Все еще быстро шагая в направлении Хассекса, он молча поклялся, что не сделает этого. «Я только предупрежу ее и уйду», — сказал он. С другой стороны, он чувствовал, что, только не встречаясь с ней, сможет предотвратить ее гибель.
И как бы все было по-другому, если бы Карлион был его отцом. Ему не казалось странным думать так о человеке, который разыскивает его, чтобы убить. Карлион не разбил бы сердце его матери, и он, Эндрю, родился бы с волей и сильным характером. Он вспомнил свою первую встречу с Карлионом.
Он шел один из школы. У него был час свободного времени, и от радости он бегом взобрался на холм за школой, чтобы поскорее исчезли из виду красные кирпичные барачного вида здания, чтобы поскорее увидеть вересковые пустоши, поворот за поворотом — низкий вереск до самого горизонта. Он бежал, опустив глаза в землю, так быстрее. Он знал по опыту, что когда досчитает до двухсот двадцати пяти, то будет в нескольких шагах от вершины. Двести двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять.
Он поднял глаза. Спиной к нему стоял человек, почти так же, как несколько дней назад у поворота дороги за Хассексом. Он был одет в черное и производил впечатление чего-то массивного и одновременно удивительно легкого. Он смотрел на закат, но, когда услышал шаги позади себя, обернулся с поразительной быстротой, как будто шаги ассоциировались в его мозгу с опасностью. Тогда Эндрю впервые увидел широкие плечи, короткую толстую шею, низкий обезьяний лоб и темные глаза, пламя которых вмиг разрушало всякое сходство с животным, на мысль о котором наводило его тело. При случае глаза могли смеяться, быть веселыми, но их преобладающей окраской, как позднее обнаружил Эндрю, была задумчивая печаль. Однако они улыбались, когда он впервые увидел их с каким-то счастливым удивлением.
— Ты видел? — произнес Карлион с тихим трепетным восторгом и указал пальцем, и Эндрю увидел за его спиной полыхающее небо, сердитые коричневые языки, поднимающиеся от пепельно-серой вересковой пустоши, клубящиеся вершины в припудренной синей дымке неба.
Они стояли и молча смотрели, а затем незнакомец повернулся к нему и сказал:
— Школа. Я ищу школу. — Будто произнес слово «тюрьма» при сбежавшем заключенном.
— Я пришел оттуда, — ответил Эндрю. — Она внизу.
— Оттуда не видно, как садится солнце, — сказал Карлион с таким видом, как будто в этих нескольких словах вынес осуждение всему учреждению, учителям, мальчикам, зданиям. Он немного нахмурился и презрительно спросил: — Ты оттуда?
Эндрю кивнул.
— Тебе там нравится?
Эндрю, услышав, каким тоном это было сказано, взглянул на незнакомца с особой симпатией. Другие задавали этот вопрос как бы риторически, предполагая пылкое согласие. Они обычно отпускали какую- нибудь шутку о наказаниях и скучный анекдот о своих школьных днях. Но незнакомец говорил с ним, как будто они были одного возраста, с легким презрением, словно было что-то постыдное в ответе: «Да».
— Я ее ненавижу, — сказал он.
— Почему ты не убежишь? — Вопрос, заданный совершенно спокойным тоном, ошеломил мальчика, так как подразумевал свободу выбора.
— Дома хуже, — ответил он, — моя мама умерла.
— Ты должен бежать отсюда, — беззаботно сказал незнакомец и, повернувшись спиной, начал снова смотреть на закат. Эндрю смотрел на него; в этот момент его сердце, свободное от какой бы то ни было привязанности, было готово раскрыться для обожания.
Человек стоял перед ним, слегка расставив ноги, как бы балансируя на вращающемся шаре. «Моряк», — подумал Эндрю, вспомнив, что также стоял его отец.
Немного погодя человек снова обернулся и, видя, что мальчик все еще здесь, спросил его, не знает ли он в школе мальчика по имени Эндрю.
Эндрю с изумлением посмотрел на него. Как будто выдуманный образ неожиданно шагнул в действительность и заявил о знакомстве с ним.
— Я — Эндрю, — ответил он.
— Странно, — произнес мужчина, посмотрев на него со смесью недоверия и любопытства. — Ты бледноват и не выглядишь сильным. Непохож на отца. Я был другом твоего отца, — сказал он.
Прошедшее время привлекло внимание Эндрю.
— Я рад, что вы больше ему не друг, — ответил он. — Я ненавижу его.
— Он умер, — сказал Карлион.
Наступила пауза, а затем Эндрю медленно произнес:
— Я полагаю, вы были бы шокированы, если бы я признался, что рад.
Незнакомец засмеялся:
— Нисколько. Я представляю, что у него был особенно неуживчивый характер на берегу. Однако он был великим моряком. Разреши представиться — меня зовут Карлион — шкипер и владелец «Счастливого
