там вывела беда своих птенцов. Был день весны. Рассвет росист и мягок. На листьях влажных бисер чистых слез. „Собраться у супы!“ — велел безусый, что в осень за амином счеты нес. Покорно собрались. Покрыта была супа просторная ковром. Какой-то старец, утонув в подушках, разглаживал усов густое серебро. Он что-то под нос бормотал, считая. Чалма его — что аиста гнездо. Он был святее самого Хидыра. Халат его блистал, сиял звездой. Мы подошли и приложили руки к сведенным голодом, запавшим животам. Склонились, как велит приличье, сказали неизбежное: „Салам“. Старик — судья. Амин сидел с ним рядом. Писец, мирза, потрепанный на вид, держал перо, читал тетрадь большую, вновь повторял поток былых обид. „О непокорные! — судья промолвил гневно. — Вы неспособны милости понять. Добра не помнит разве лишь собака, а вам пора добро амина знать. Вы жаловаться вздумали? Вы что же, бесстыжими глазами запаслись? Или, забыв святой закон Корана, вы с подлыми гяурами сошлись?“ Как против сильных будешь защищаться? Мы с тем судьей, бороться не могли. И суд, начавшись окриком суровым, был кончен полной описью земли. Перо мирзы проворно заскрипело. Слова тяжелые ложились в ленты строк. В глазах амина, будто бы печальных, горела радость, искрился восторг. Так наши мазанки, земля согласно акту к амину перешли — в счет сделанных им „благ“. Гневны зрачки судьи, они — печаль насилья, и медную печать судья кладет на акт. О, если бы амин взял дочь мою, обидой и то б не так вскипел, наверно, я! И если бы втоптал он в грязь лицо Хидыра, всё ж не унизилась бы так душа моя…
