Вигилий.
— Я не нарушаю клятвы, — сказал Эдико, не удостаивая взглядом противника, — я поклялся молчать во имя моего блаженства в сонме святых на небесах. Но я вовсе на такое блаженство не надеюсь, а думаю отправиться в валгаллу к Вотану… Я поклялся. Тогда первый советник императора вдруг сказал мне прямо в лицо: «Умертви Аттилу»…
Вопли и крики ужаса и негодования были ответом на эти слова.
— «Умертви Аттилу, беги к нам и будь первым после меня по могуществу и богатству». — Хорошо еще, что я, по византийскому обычаю, оставил свое оружие при входе. Иначе, пожалуй, в сердцах я убил бы тут же, на месте обоих негодяев. Я только вскочил с мягких подушек и… хотел было убежать… Но вдруг встала предо мною кровавая тень моего дорогого отца… — Эдико остановился, глубоко взволнованный, а затем, немного оправясь, продолжал: — Да, тень моего отца, и я вспомнил о той тяжкой клятве, которой когда-то поклялся… Ты знаешь эту клятву, о господин?
Аттила утвердительно кивнул головой.
— И стал побуждать меня отец, говоря: «Исполни теперь то, в чем ты поклялся. Никогда не представится тебе более удобного случая. Покажи всему свету этот позорный поступок императора — это покушение на убийство».
Безмолвно, оцепенев от ужаса, стояли друг возле друга послы.
— Это — невозможно, — запинаясь проговорил Максимин.
— Ты увидишь, что все это так, — продолжал спокойно Эдико.
— У Хрисафия все возможно, — гневно прошептал Приск на ухо сенатору.
— Тебя, наиболее заслуживающего доверия из всех сенаторов Византии, — говорил германец, — я решил иметь своим спутником, чтобы ты был свидетелем этого разоблачения… Я подавил в себе гнев я старался поза быть, что поругана моя честь и согласился на гнусное предложение… Но чтобы уверить их в моей искренности и вместе с тем получить осязательное доказательство, я прибавил, что мне нужно хотя немного денег, фунтов пятьдесят золота, чтобы вознаградить воинов, которые будут со мной на страже у палатки гунна. — «Вот деньги!» — вскричал евнух и, быстро подбежал к мраморной стене, открыл вделанный в нее маленький ящик, вынул из него золотые монеты и, пересчитав их, собственноручно положил в черный кожаный кошелек…
Вигилий застонал и завертелся в руках державших его гуннов.
— Он подал кошелек мне. Я взглянул: на нем была вышита надпись: «Собственность Хрисафия…» — «Нет, — сказал я, отстраняя его руку, — теперь я не возьму: сперва дело, потом деньги. Ведь со мной отправятся императорские послы к гуннам?» — «Разумеется! — воскликнул Вигилий. — И я уже назначен в число их. Отдай мне кошелек, Хрисафий, мой благодетель. Я поберегу его покуда». И евнух, завязав кошелек, повесил его на шнуре ему на шею. С тех пор он носил кошелек на груди, под платьем.
— И теперь еще носит! — воскликнул Аттила. — Живо! Снимите с него хламиду, обыщите тунику! Живей, Хельхал!
Вигилий был, как в тисках, в руках гуннов. Хельхал обыскал его. Мигом оборвав шнур и вытащив тяжелый черный кошелек, он положил его к ногам повелителя.
Ропот негодования пронесся по рядам гуннов.
— «Соб-ствен-ность Хри-са-фи-я», — читал по складам Аттила, нагнувшись. Потом, отбросив ногой кошелек, воскликнул: — Выньте деньги и свешайте. Правда ли, здесь пятьдесят фунтов, как говорит Эдико.
— Пусть вешают, — вдруг закричал Вигилий. — Но только все это — ложь.
— Да? — спросил Аттила. — А зачем ты имеешь при себе… тайно такие деньги?
— Господин… чтобы… сделать покупки в стране гуннов… для себя и для товарищей — пищу… корм для лошадей… чтобы купить других вьючных животных взамен тех, которые стали негодными…
— Молчи, лжец! Эдико еще в Византии сказал тебе, что в моем царстве вы будете гостями и все, что только вам будет нужно, получите даром. Да ведь вам запрещено делать покупки. Еще издавна послы императора привозят с собой деньги как будто для покупок, а на самом деле употребляют их на подкупы и на выведыванье.
— И все-таки все это только выдумки германца, все это — ложь.
— И даже эта императорская грамота? — спросил Эдико, даже не взглянув на него. Он вынул при этом из-за пояса свиток папируса. — С византийцами нужно быть осторожным! Я потребовал письменного удостоверения от императора, что такова воля, чтобы, по совершении злодеяния, он, вместо того чтобы наградить меня, не вздумал отрекаться. И Хрисафий, и Вигилий нашли мое требование справедливым. Желание убить тебя во что бы то ни стало, господин, омрачило рассудок хитрецов. Тогда же, ночью, разбудили они государственного секретаря Марциала, и, все вместе, мы отправились в покои императора, который, как они знали, еще не спал: он с нетерпением ожидал известия об исходе переговоров со мной. В виду позднего времени, я не удостоился лицезреть повелителя Византии. Меня оставили в отдельной комнате. Когда я остался наедине, мне показалось, будто все это вижу во сне… Вскоре они вернулись и вынесли вот эту самую грамоту, написанную по всем правилам государственным секретарем и подписанную рукой императора.
— Читай! — приказал Аттила.
— «Во имя Господа Бога нашего Иисуса Христа! Император Цезарь Флавий Феодосии, победитель гуннов и готов, антов и склабенов, вандалов и аланов, персов и парфинян, благочестивый, счастливый, славный, победоносный, никогда не побежденный, триумфатор, высокочтимый в веки. Август, благосклонно повелевает Эдико, но поручению Хрисафия и Вигилия, совершить спасительное умерщвление нашего злейшего врага. Пятьдесят фунтов золота ему уже уплачено, а еще пятьдесят — он получит для вознаграждения стражей, по совершении убийства. Сам же он, как только возвратится в Византию, будет удостоен звания патриция, получит дом под золотой черепицей и 20 000 солидов ежегодного содержания…» Далее следуют подписи императора и государственного секретаря.
— Будешь ли теперь еще лгать, собака?
— Прости! Помилуй! — кричал Вигилий. — Пощади мою жизнь!
— Что мне в твоей жизни! Правда, это было бы не дурным украшением гуннского царства: императорский посол, повешенный на сухом дереве, на большой дороге с доской на груди и надписью, гласящей, что он повешен за покушение на жизнь повелителя, к которому был послан… Но это мне не так нравится. Лучше пусть другой посол императора, человек, заслуживающий полного доверия и почтенный (благодарю тебя, Эдико, что ты все это устроил и что пригласил с собой Максимина) засвидетельствует пред собранием сенаторов обо всем, что он видел и слышал у меня во дворце. Я требую этого от тебя, Максимин, во имя истины.
Глава XV
Старик, слыша последние слова Эдико, повалился на скамью, как подкошенный. Он сидел, закрыв лицо плащом. Напрасно Приск и два другие его друга старались его поднять. Но при последних словах Аттилы он вдруг вскочил сам, без посторонней помощи.
— Я буду об этом свидетельствовать, не беспокойся, повелитель варваров, вскричал он. — Римское имя должно остаться незапятнанным, несмотря на злодейские умыслы отдельных плутов. Я сделаю это! Я это сделаю! И пусть казнит меня император за истину… Он должен слышать истину. Он и весь сенат.
— Хорошо! Ты нравишься мне, старик. И когда вы поставите убийцу со связанными назад руками пред императором и сенатом, повесьте ему этот самый кошелек на шею и спросите Хрисафия, не узнает ли он его. А Феодосию передайте, что Аттила, сын Мундцукка, повелитель запада, так говорит ему «У тебя, Феодосии, и у меня одно есть общее: оба мы происходим от благородных родителей. Но Аттила сохранил и даже увеличил блеск отцовского имени, а ты, Феодосии, напротив того омрачил его. Ты не только стал слугой Аттилы, обязанным платить ему дань, ты как подлый раб, вместе с другими его слугами покусился на жизнь Аттилы, своего господина».
Как однако низко пала слава римского имени!.. Помню, когда еще я был мальчиком, с каким трепетом
