прислушивались народы к этим словам: Рим! Цезарь, император! Подобно раскатам грома звучали они… Раз как то я спросил у отца: «Скажи, кто такой цезарь, император?» — «Тш… тш… — прервал он меня, — не произноси этих имен. Первый цезарь был бог на земле, и все его преемники унаследовали от него часть грозного величия». — «А император?» — «Это значит властитель всего земного могущества и пышности».
А теперь? А сегодня? Два цезаря молят гунна о мире в его деревянном шатре, при чем один старается тайком натравить меня на другого. Они позорно покупают мир на весь золота. А все еще осмеливаются изображать на картинах, будто они — господа, а мы, гунны, — их слуги!.. Среди дымящихся развалин Милана я въехал по грудам убитых (девять когорт легло там) в дворец цезарей. В столовой стояла картина, вся составленная, и, нужно сказать, очень искусно, из мелких пестрых камешков. Но что же было изображено на ней? Император Валентиниан, сидящий на троне в гордом, победоносном величии, и девять варваров, поверженных пред ним во прахе и ссыпающих к его ногам со щитов кучи золота. На двух передних, которым он наступил ногой на затылок, была гуннская одежда. Когда я всмотрелся внимательнее, я узнал в них брата Бледу и себя. Я уже поднял секиру, чтобы уничтожить дерзкий обман… Но вдруг мне пришла на ум счастливая мысль!.. Смотрите сюда, вы, римляне. Здесь вы увидите истину!
По его знаку слуги отодвинули ковры, висевшие на стене, позади его стула, и все увидели большую мозаичную картину. Это была та же самая картина, но вместо императора на троне сидел Аттила, а вместо двух передних, распростертых на земле гуннов изображены были Феодосии и Валентиниан в своих императорских одеждах.
Краска стыда и негодования выступила на лицах послов.
Аттила этим удовлетворился.
— Закройте ковры, — приказал он, — им трудно видеть истину, труднее, чем мне было в Милане видеть их ложь и хвастовство.
— Но я еще не все сказал. Самая горькая истина впереди.
— Я уже показал пред всем светом, какой жалкий убийца один из цезарей… нет он слишком труслив, чтобы быть убийцей, он только других подстрекает к убийству. И кого же он выбирает своим орудием? — Моего ближайшего слугу. Но германец слишком верен, слишком горд, он умнее самых умных в Византии. Не меня, а предателя он предал. И кто же решился быть пособником убийства? Посол императора! Император не побоялся нарушить древнее священное право народов, чего решаются сделать даже дикие скифы.
— Слушайте, мои гунны, слушайте, германцы и склабены и народы всего земного шара: бесчестен Рим, низок римский император, позорным стало имя цезарей. Нет больше у меня уважения к Риму…
— А теперь вы, послы, узнайте, на каких условиях я освобождаю обе империи от войны, или от неминуемого уничтожения!
— Я требую в прибавок к моим двумстам женам еще одну: Гонорию, сестру императора.
— Ты заявляешь, Максимин, что она уже замужем. Ну что ж, это ничего. По этой причине я скорее мог бы ее отвергнуть. Да если бы мне захотелось иметь даже жену императора… и он мне ее отдаст, только бы не слыхать ржания гуннских лошадей пред золочеными воротами своего дворца. Но, — усмехнулся он, — мне ее не надо: уж очень, должно быть, безобразна она, эта Василисса. А Гонория… Гонория прекрасна! Еще несколько лет тому назад она прислала мне тайно свой портрет и обручальное кольцо с жалобой на брата, что он не заботится об ее замужестве, и с предложением взять ее в жены. Я знаю, что я не особенно красив и миловиден… и она это знает. Но раз у римлянки закипела кровь, она возьмет себе в мужья хоть сатану из христианского ада. Так хорошо, замужем она, или нет, она будет моей. А в приданое за ней вы должны мне отдать всю область по Дунаю, начиная от моей пэонийской границы до Нове во Фракии.
Шириной эта область должна быть в пять гуннских дневных переходов. На Дунае у вас не должно быть более рынков, так как под этим предлогом вы высматриваете, что делается у меня на границе.
— Если бы тебе даже и удалось получить руку Гонории, — с досадой возразил Ромул, — то ты ни в каком случае не мог бы получить вместе с ней и область: по римским законам женщина не может владеть землей.
— Что мне за дело до ваших законов! Я живу по гуннскому праву… Но я еще не кончил. Вы должны выдать всех перебежчиков, а их у вас, по моему расчету, пять тысяч девятьсот тринадцать. Вы должны уплатить пять тысяч фунтов золота, чего я уже прежде требовал, доставить мне сто заложников сенаторского звания, срыть стены Византии, Рима и Равенны и оставаться спокойными. А когда наступит весна и растает снег в лесах Германии, я займу всю страну от Понта до Британского моря и от столбов Геркулеса до ворот Андрианополя! Если вы не исполните всего так, слово в слово, как я сказал вам, горе тогда вам, Византия и Рим! Вы теперь одни! Не надейтесь, как три года тому назад, на вестготов: у них идут кровавые распри: три брата не на живот, а на смерть борются за престол. А если тот из них, кто останется победителем, осмелится выступить против меня, мой храбрый друг, вандал Гейзерих пристанет с тысячью трирем к устьям Роны. Свевы и аланы, тогда сражавшиеся против меня, теперь за меня. Франки все поголовно стоят также на моей стороне. Последняя кучка бургундов растоптана копытами моих коней. Их лучшие воины вместе с их храбрым королем Гундикаром еще пятнадцать лет тому назад легли на кровавых полях Вормса! Алеманы так же, как и тюринки не осмелятся противиться моему приказанию… Маркоманов и квадов я пошлю вперед, остготов, гепидов, лангобардов, герулов, ругов, скиров, западную половину моих гуннов — всех их направлю на запад, на Рейн… Галлия и Италия будут мои, а Испания и Британия — Гейзериха. В то же время восточная полчища моих гуннов, соединившись с антами и склабенами, аварами, сарматами, скифами — с народами, имен которых вы никогда еще не слыхали, свирепости которых никогда еще не испытали, устремятся на восток… Всех их я вышлю на Дунай против Феодосия (их поведут мои сыновья, а я сам хочу пожать руку Гейзериху на развалинах Тулузы!). Но есть еще у меня на крайнем востоке и юге парфяне, персы и изауры, сарацины и эфиопы… Горе вам в тот день, когда парфинянин радостно поскачет навстречу гунну на византийском гипподроме!
Он остановился, наслаждаясь тем впечатлением которое произвел на послов. Очевидно в ожидании его выражения он устремил на них глаза.
Но кругом царило глубокое молчание.
Наконец вспыльчивый оратор не выдержал. Страсть к возражению развязала ему язык.
— А что же… если ты все это возьмешь у нас, — спросил он глухим, чуть слышным голосом, то что же ты пожалуешь… оставишь нам?
— Души! — отвечал Аттила. — Впрочем еще… вашему первосвященнику в Риме — могилу того еврейского рыбака, которая так ему дорога. А вам всем — ваших матерей навсегда, а жен, дочерей и сестер только до тех пор, пока которая-нибудь их мне не понравится… Тише, ты там, храбрый Примут!.. Ни слова!.. Ни вздоха! Все должны вы исполнить, все, чего бы я ни захотел если бы даже я захотел вынуть из вас ваши внутренности при жизни! Вы — беспомощные, беззащитные — лежите у ног моих! Вы не можете мне противиться, если бы даже у вас и хватило на то мужества… Теперь идите!.. Вот когда Аттила, меч бога войны, отомстил Риму за все народы, которые он угнетал в течение столетий.
Глава XVI
Эдико отвел скованного Вигилия в одну из деревянных башен, построенных на углах улиц, куда обыкновенно заключали преступников. Эти высокие башни с плоскими крышами, крепкими дверями и плотно закрывавшимися ставнями стояли на значительном расстоянии от других строений.
Отведя Вигилия, германец догнал остальных послов, которые шли, понурив головы и с трудом переставляя ноги.
Увидя его, Максимин остановился и с упреком сказал:
— Ты, германец, сегодня опозорил, втоптал в грязь нашу империю!
— Не я это сделал и не Аттила, а ваш император, — возразил тот, гордо выпрямившись.
— Да, — с досадой воскликнул Приск, — но я хорошо видел, с каким наслаждением ты все это рассказывал.
— И почему? — спросил Примут.
— Ведь ты не гунн! — с гневом заметил Ромул.
