Его мелодиямерцала,как будто лунноезерцало,ноты влажно трепетали,как блики света на металле,и соловей,слепой и гордый,вдруг взялхрустальные аккорды.Игрец на флейте и свирелина время отобрал у ночиспиралью свернутые трелии обморочность одиночестви этой певчей тишиноювдруг в область ветра,молний,странствийпроник, сроднившись с вышиноюи растворяя боль в пространстве.И боль кристаллами аккордасверкнула в недрах клавикорда.Игрец на флейте и свирели,заметив, что.прозрачней сталодно полуночного кристалла,что побледнели аквареликромешной темноты заветнойтам, где пробился луч рассветный,вернул индифферентной ночии обморочность одиночеств,и взятые взаймы аккорды,которые звучали гордо,рискуя спорить с тишиною,пока была ему женоюглухая ночь, во тьме которойего мелодия мерцала,как будто лунноезерцало,и ноты влажно трепетали,как будто блики на металле…Вернул мелодию молчанью.Пришла заря, пора рычанья,и блеяния,и мычанья.
Ноктюрн № 5 в тональности ми бемоль
Я, пращник, бросил в небо каменьи погасил предутренние звезды.Рапсод[77], метнул я в звезды песню,и звезды онемели — эхо не вернулось,Я, размахнувшись, мрачен и задумчив,забросил злость свою и всю свою тоскуна высоту небесных сфер. И сферыне выдержали и заголосили:«Эй ты, пародия на Сфинкса!»«Забудь ты эти гадкие загадки!» —они вскричали на пещерном и ущербном языке.Тогда я зарядил пращу презрительным безмолвьеми запустил снаряд надменного молчаньяпо контуру параболы всесилья,и проломил безмолвьем барабаны,и перепонки тоже проломил, и это былопочище, чем фанфары и литавры, —меня услышали.Я, пращник, бросил в небо камень.Метнул свою тяжелую досаду:не романтическую грусть, а тусклую тоску,не стон и всхлипы, а тотальную усталость,не показную злость — отточенную ярость,накипевшую, процеженную, настоявшуюся,доведенную до нужной концентрацииалхимическими ухищрениями;метнул смерзшееся в моем одиночестве омерзение,швырнул медные монеты отвращеньяпрямо в жадные толпы нищих духом,бросил в небесные сферы —без всякой злобы, заметьте —накипевший во мне гнев, которыйнастолько ко мне прикипел, что уже и не кипел,зашвырнул побрякушки сладкогласья,содрал с себя наряды сладкопевцаи остался — голый и гордый и одинокий,