был единственным трезвенником из трех (откуда понятно, почему Хеншель, став Гаррисом, стал также греховодником).
У некоторых историй, которые приводит Джером, также имеются реальные прототипы. История об утопленнице из Горинга (Глава XVI), например, основана на случае самоубийства некой Алисии Дуглас. Это случилось в июле 1887-го, и Джером вычитал случай из местной газеты.
Что касается Темзы, она была «просто обязана» появиться в какой-нибудь книге Джерома. Как место отдыха Темза заняла главное положение в середине 70-х годов XIX века. Лондон разрастался не по дням, а по часам. Среднему и рабочему классу рано или поздно должны были открыться рекреационные возможности большой реки — с ее городками, деревеньками, уютными уголками (до которых можно было добраться по железной дороге купив дешевый билет). К концу 1880-х на Темзе возникает «пункт помешательства» — лодка. Джером писал о «самом последнем писке»: в 1888-м, когда вышли «Трое...», на реке было зарегистрировано 8 000 лодок, на следующий год — уже 12 000. Без сомнения, книга спровоцировала еще больший интерес к катанию на реке и повлияла на число зарегистрированных лодок. Но трое друзей были в числе самых первых, кто на этом «свихнулся». «Сначала, — вспоминал Джером, — река оставалась в нашем распоряжении почти полностью. Мы иногда устраивали себе речной поход на несколько дней, с ночевками, стоянками, все как надо, „по книжке”».
[Илл. Редкая фотография настоящих «Трех», слева направо: Ольга Хеншель, Джером, Карл Хеншель, неизвестная дама, Джордж Уингрэйв, Эффи Джером (жена Дж. К. Дж.).]
Словом, материала у Джерома было больше чем надо — и реального опыта на реке, и вечерних историй за уютным костром. Когда Джером брался за «Троих...», он уже был журналистом и уже вышли его книги «На сцене и за кулисами» (1885) и «Праздные мысли праздного человека» (в которой, как считается, он состоялся как автор юмористического очерка; 1886). Конечно, такой собиратель всячины, как Джером, на реке без блокнота не появлялся.
«Праздные мысли...» первый раз вышли частями, в ежемесячнике «Домашние куранты», и публиковать очередную работу Джерома взялся тот же редактор «курантов», Ф. У. Робинсон. Сначала Джером собирался назвать книгу «Повесть о Темзе». «Писать смешную книгу сначала я даже не собирался», — признавался он в мемуарах. Книга должна была сосредоточиться на Темзе и ее «декорациях», ландшафтных и исторических, и только с небольшими смешными историями «для разрядки». «Но так не получилось. Оказалось так, что смешным „для разрядки” стало все. С угрюмой решительностью я продолжал... Написал с дюжину исторических кусков и втиснул их по одной на главу». Робинсон тут же выкинул почти все такие куски и заставил Джерома придумать другой заголовок. «Я написал половину, когда мне в голову пришло это название — „Трое в лодке...”. Лучше ничего не было».
[Илл. «Трое в лодке», первое издание Дж. У. Эрроусмита, 1889.]
Первая глава вышла в августовском выпуске 1888-го, последняя — в июньском 1889-го. Джером тем временем добился взаимности в Бристоле, у издателя Дж. У. Эрроусмита, который купил и издал книгу поздним летом 1989-го. В течение 20 лет было продано более 200 000 экземпляров в Британии и более миллиона в Америке. (С американских продаж Джерому не перепало ни цента, потому что США в то время еще не присоединились к Соглашению об авторском праве.)
К настоящему времени книга переведена почти на все языки мира, включая японский, иврит, африкаанс, «фонографию» Питмана. Наибольшей популярностью при жизни Джерома «Трое» пользовались в Германии и России. На английском языке книга была экранизирована пять раз (с 1920-го по 2006-й), несколько раз адаптирована для телевидения и сцены, много раз читалась по радио и записывалась на кассету, как минимум дважды ставилась «театром одного актера», по ней был поставлен мюзикл.
Критики-современники сразу с неприязнью отметили «малолитературный» стиль книги. Джером с ранних вещей стремился избавиться от «викторианской болезни» — перегружать текст замечаниями, не имеющими непосредственного отношения к контексту, «тупиковыми ветками» с точки зрения развития изложения. Например, первый параграф книги в самой первой, журнальной публикации имел другой вид: «Был Джордж, Билл Гаррис, я (или нужно говорить „я сам”) и Монморанси. Вообще-то, нужно говорить „были”: были Джордж, Билл Гаррис, я сам и Монморанси. Странное дело, но правильная грамматика всегда кажется мне деревянной и странной; причиной тому, полагаю, было воспитание в нашей семье. В общем, были мы, и мы сидели у меня в комнате, курили и беседовали о том, как были плохи — плохи с точки зрения медицины, я имею в виду, конечно». (Об этом параграфе в наше время не знает почти никто.)
[Илл. Джером у себя дома, в Мэйденхеде; на стене — его портрет авт. Де Ласло.]
Зато у «простого читателя» книга сразу приобрела популярность — что объяснялось во многом новизной общего замысла. Очень популярные тогда Конан Дойл, Райдер Хаггард, Редьярд Киплинг, Роберт Луис Стивенсон предлагали читателю нереальных героев и таких же нереальных злодеев. У Джерома читатель встречает самых заурядных типов, которые находят себе развлечение, так сказать, «за углом» (причем буквально за тем же, за которым живет сам читатель). В эпоху, когда в напыщенности и высокопарности литература не испытывала недостатка, у Джерома можно было получить «глоток свежего воздуха».
Неувлеченность правильной грамматикой, которая «всегда казалась» Джерому «деревянной и странной», вызывала дополнительный гнев критики. Джером первый стал пользоваться самой обычной, «каждодневной» речью (как выразился один критик, «разговорно-клерковским английским образца 1889- го»), делал это очень смешно, и делал там, где, с точки зрения «правильной викторианской литературы», делать это категорически запрещалось — собственно в тексте повествования, за пределами реплик. Англичанин викторианской эпохи с подобным в литературе еще не сталкивался.
[Илл. Джером с собакой (предположительно той самой, которую ему подарили в Санкт-Петербурге).]
Критики честили Джерома на все корки. Они ненавидели этот «новый» юмор, «вульгарность» языка, «уличные» словечки и выражения вообще, и при виде подобного в изложении «от автора» разъярялись особенно.
Отдельным предметом ярости стали «все эти ’Арри и ’Арриетты». Этот «термин», представляющий собой искаженные имена Гарри и Гарриетта, был выдуман средними классами; посредством него следовало презрительно отзываться о классах низших и вообще обо всяком, кто в начале слова «глотал» придыхательный «h», что с точки зрения «правильного» языка считалось недопустимым. Джерома даже как-то обозвали ’Арри К. ’Арри. «Можно было подумать, — вспоминал Джером, — что Британская империя находилась в опасности... „Стандард” отзывался обо мне как об угрозе английскому алфавиту. „Морнинг Пост” приводил меня как пример тех грустных результатов, которых следовало ожидать от „переобразованности низших слоев”... Думаю, могу претендовать на то, что я, свои первые двадцать лет в литературе, был самым поносимым автором в Англии».
Для нас, современных русскоязычных читателей, эти забавные сведения представляют только умозрительный интерес. От того же лондонца многие тонкости сегодня уже ускользнули — книга в значительной степени привязана к социально-лингвистической ситуации. Никакой перевод ни на какой язык не в состоянии передать настроение такой специфичной книги во всех аспектах. И все равно, ее читали, читают и будут читать и любить во всем мире.
В предисловии к изданию 1909-го Джером признавался в собственном недоумении по поводу неуменьшающейся популярности книги: «Мне думается, я писал вещи и посмешнее». Тем не менее именно эту книгу в конце концов стали называть «возможно, самой смешной книгой в мире». Пусть с технической точки зрения книга вызывала и вызывает нарекания, пусть критики всех времен обвиняют ее в «изломанности сюжета», «искаженности композиции», «издевательстве над литературностью» — Джером
