Мне хотелось еще дольше насладиться этим зрелищем, но я услышал звуки рожка с площади и не желал, чтобы дилижанс уехал без меня.
А теперь прощай, большой закоптелый коллеж, мрачное здание из старого железа и черных камней! Прощайте, злые дети! Прощай, свирепый устав! Маленький Человек уезжает и не вернется более сюда. И вы, маркиз Букуаран, радуйтесь: Маленький Человек не нанесет вам знаменитого удара шпагой, так долго обсуждавшегося благородными людьми в кафе Барбета…
Погоняй, кучер! Труби, рожок! Славный старый дилижанс, унеси галопом твоей тройки Маленького Человека!.. Унеси его в родной город, где он обнимет свою мать и откуда отправится в Париж к Эйсету (Жаку), в его маленькую комнату в Латинском квартале.
XIV. ДЯДЯ БАПТИСТ
Странный тип представлял собою этот дядя Баптист, брат моей матери! Ни добрый, ни злой, он рано женился на худощавой, громадного роста и необыкновенно скупой женщине, которой ужасно боялся. Этот старый ребенок имел только одну страсть — раскрашивание картинок. В течение сорока лет он жил, окруженный кистями и красками, и проводил все свое время в раскрашивании картинок иллюстрированных изданий, которые загромождали его дом: 'Illustration', 'Charivari', 'Magasin pittoresque' и даже географические карты, — все было ярко раскрашено. А когда тетка не давала ему денег на покупку журналов, он раскрашивал книги. У меня в руках была испанская грамматика, которую он раскрасил от первого до последнего листа; все прилагательные были синие, существительные — розовые и т. д.
И с этим-то маниаком и его хищной половиной г-жа Эйсет жила уже около полугода! Несчастная женщина проводила целые дни в комнате брата, стараясь быть ему полезной. Она вытирала кисти, наливала воду в чашечки… Тяжелее всего было то, что со времени нашего разорения дядя Баптист с полным презрением относился к Эйсету, и с утра до вечера бедная мать должна была выслушивать его изречения: 'Эйсет человек не серьезный! Говорю тебе, Эйсет человек не серьезный!' Ах, старый идиот! Нужно было видеть, с каким апломбом он произносил это, раскрашивая свою испанскую грамматику. С тех пор я часто встречал людей, занимавшихся раскрашиванием испанской грамматики и находивших, что другие люди недостаточно серьезны.
Все эти подробности о дяде Баптисте и о печальной жизни, которую вела г-жа Эйсет в его доме, я узнал только позднее. Но и тогда я понял, что она далеко не счастлива. Когда я вошел в комнату, семья только что уселась за стол обедать. Г-жа Эйсет вскочила с места, увидав меня, и горячо обняла Маленького Человека. Но она точно стеснялась чего-то, говорила робким, дрожащим голосом, опустив глаза в тарелку. Жалко было смотреть на нее в ее поношенном черном платье.
Дядя и тетя очень холодно встретили меня. Тетя спросила меня с растерянным видом, обедал ли я. Я поспешил ответить, что обедал… Она свободно вздохнула… Она боялась за свой обед. И какой обед! Горох и треска!
Дядя Баптист спросил, наступили ли каникулы в коллеже?… Я ответил, что оставил коллеж и еду в Париж к Жаку, который нашел мне хорошее место в Париже. Я должен был прибегнуть к этой лжи, чтобы успокоить бедную мать относительно моей будущности и казаться более серьезным в глазах дяди Баптиста.
Услышав, что Маленький Человек получил хорошее место, тетка вытаращила на меня глаза.
— Даниель, — сказала она, — надо будет выписать мать в Париж… Бедная женщина скучает тут, вдали от детей, а к тому же, понимаешь, это обуза для нас! Твой дядя не может вечно быть дойной коровой семьи.
— Дело в том, — сказал дядя Баптист, — что я действительно дойная корова.
Это выражение очень понравилось ему, и он несколько раз с серьезным выражением повторял его.
Обед длился долго, как вообще у старых людей. Г-жа Эйсет ела мало и все время смотрела на меня и говорила со мной украдкой; тетка, казалось, следила за ней.
— Посмотри на сестру, — обратилась она к своему мужу. — Радость свидания с Даниелем лишила ее аппетита. Вчера она брала два раза хлеб, сегодня только раз.
Ах, дорогая г-жа Эйсет! Как охотно унес бы я вас в этот вечер, вырвал бы вас из общества этой безжалостной дойной коровы и его супруги! Но, увы! Я сам был без почвы, денег у меня едва хватило на дорогу, и я знал, что комната Жака будет тесна для троих. Если бы я мог поговорить с вами наедине, обнять вас без свидетелей! Но, нет!.. Нас ни на минуту не оставляли одних… Тотчас после обеда дядя уселся за испанскую грамматику, тетя стала чистить свое серебро, и оба из своего угла следили за нами… Так наступил час отъезда, и мы ничего не успели сказать друг другу.
Маленький Человек с тяжелым сердцем ушел от дяди Баптиста. Проходя по большой тенистой аллее, которая вела к железной дороге, он несколько раз торжественно произнес обет вести себя, как подобает настоящему мужчине, и думать только об одном — о восстановлении домашнего очага.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. МОИ КАЛОШИ
Если я проживу столько же лет, сколько дядя Баптист, который теперь, вероятно, так же стар, как старый баобаб Центральной Африки, я никогда не забуду своего первого путешествия в Париж, в вагоне третьего класса.
Это было в последних числах февраля; было еще очень холодно. Серое небо, ветер, дождь, облысевшие холмы, затопленные луга, длинные ряды засохших виноградников… А внутри вагона — пьяные матросы, громко распевавшие песни, крестьяне, спавшие с открытым ртом, точно мертвые рыбы, маленькие старушки со своими узлами, дети, блохи, кормилицы: все атрибуты вагона для бедных — запах табачного дыма, водки, сосисок с чесноком, затхлой соломы… Мне кажется, что я еще там.
Войдя в вагон, я уселся в углу, у окна, чтобы видеть небо, но, проехав две мили, должен был уступить это место какому-то больничному служителю, который потребовал этого, чтобы сидеть против своей жены. И Маленький Человек, слишком робкий, чтобы протестовать, должен был проехать двести миль, сидя между этим отвратительным толстяком, от которого несло льняным семенем, и огромного роста шампенуазкой, которая храпела все время на его плече.
Путешествие длилось два дня. Я высидел эти два дня на одном месте, точно в тисках, не смея пошевелиться, стиснув зубы. Так как у меня не было с собой ни денег, ни припасов, то я не ел ничего всю дорогу. Два дня без пищи — это невесело! У меня оставалось еще два франка, но я приберегал их на тот случай, если по приезде в Париж не застану Жака на вокзале, и у меня, несмотря на голод, хватило мужества не истратить их. Хуже всего было то, что вокруг меня в вагоне много ели. У ног моих стояла огромная корзина, из которой сосед мой, больничный служитель, поминутно вынимал всевозможные копчения, которые он истреблял со своей супругой. Близость этой корзины делала меня очень несчастным, в особенности на второй день этого путешествия. Но я страдал не от одного голода. Я уехал из Сарланда без сапог, в тонких резиновых калошах, которые я носил в коллеже, когда обходил свой дортуар. Прекрасная вещь — резина, но зимою, в третьем классе… Боже! как мне было холодно! Я готов был заплакать. Ночью, когда все спали, я брал ноги в руки и по целым часам держал их в руках, стараясь отогреть их… Ах, если бы г-жа Эйсет видела меня!..
И однако, несмотря на голод, вызывавший судороги в желудке, несмотря на жестокий холод, доводивший его до слез, Маленький Человек был очень счастлив и ни за что на свете не уступил бы своего
