Икари-кун был удивлен, растерян и рад. Я кивнула:
– Это недолго.
– Нет, что вы! Я рад! – заторопился он. – Может, вам помочь? Что-нибудь забрать из кабинета? Какие-нибудь ужасные пачки тестов?
Он развел руки, показывая, какие, по его мнению, у меня там пачки. Он улыбался.
«Считает, что мне просто понадобился носильщик».
– Нет. Я не потому вас позвала.
Икари-кун отвел взгляд – на какую-то секунду.
– Я просто пошутил, Аянами, – хмуро сказал он. – Где вас подождать?
«Почти тепло, – вспомнила я. – Почти уютно. Он подумал, что я подумала, что он подумал. Глупо как».
Это не глупо, возразила я себе. Это отношения.
– Просто идите со мной. Пожалуйста, – добавила я.
Разочарование ворошилось в груди, разочарование и страх: мне тяжело с ним рядом. Мы шли по опустевшему коридору, мягко стучала моя трость, и звонко, почти по-женски, стучали каблуки Икари.
– Что-то идет не так, Аянами, – будничным тоном сказал он вдруг. – Все катится в пропасть. Верно?
Он шел рядом – невозможно точный и неловкий – и говорил о том, что терзало меня весь день. Икари Синдзи ощущал то же самое, и когда ветер дохнул мне в лицо одновременно со скрипом двери, я приняла это слово.
«Пропасть».
Редкие фонари в парке светились среди голых ветвей, блестели искры брусчатки – то ли сам камень, то ли влага на нем. Икари поежился, подбросил плечом ремень своей сумки.
– Я нашел… Разные слухи о закрытии лиссабонского лицея. В интернете писали, что аукцион по продаже его бывших зданий отсрочили.
Тема была странной и – удивительно точной по настроению.
«Закрытие лицея».
– Почему?
– Невозможно сказать точно. Но на фоне прочей шелухи эта новость была настоящей. Все остальное – ну, как бы вам объяснить…
Икари пощелкал пальцами. В перчатке звук получился глухим.
– …Вот вы же узнаете отредактированный снимок?
В фотографии все не так просто, как он думал. Особенно когда появилось такое количество качественных графических редакторов.
– Наверное.
– М-м, неудачный пример, да?
Мы помолчали. Под ногами что-то хрустело, дышать было больно: наверное, вечер все же принес собой мороз. Синдзи выдохнул пар и снова заговорил:
– Все очень правильно: все эти открытые письма с благодарностями, ответы чиновников, все эти твиты и блоги переведенных учителей. В одной из записей кто-то разместил фото с выпускного, там в кадр попала бутылка явно не газировки. Представляете, появилась реакция какого-то чинуши из департамента образования, который твитнул насчет разврата. Пошли ретвиты, обсуждения… Это даже не отредактированный снимок. Это коллаж, понимаете?
– Понимаю, – сказала я, чувствуя, как холод пробирается к животу. – Коллаж из симулякров.
– Симулякры, – повторил Синдзи. – Пустые знаки. Подходит, Аянами. Снова подходит.
«Снова», – подумала я. Да, снова. У нас уже есть общие слова и, как и подобает словесникам, – слова умные. Понимание ненадолго отогрело меня, отвлекло.
– Все новости насчет закрытия лицея – пустые, – скучно сказал он. – Все написано хитро, но пусто.
Такие «пустые» истории придумывают в СБ: записи в жж, свежие фото на хостингах снимков, недолгие сеансы общения в чатах. И мне очень не нравилась аналогия между лицеем и Ангелом, которого мягко вычеркивают из истории.
Стало тоскливо, и уже показалась впереди освещенная дверь моего дома, у которой поджидали неизбежные слова.
«Доброй ночи, Аянами.
„Доброй ночи, Икари“.
Скрипучий парк, щемящая тема, словно где-то за домом таилась та самая пропасть. Или, если точнее, прямо за дверью. Мы шли все медленнее – мы оба. Ему тоже не хотелось уходить, и в каждом слове Икари- куна я слышала отголосок своего сегодняшнего дня.
– Аянами. Я вас обидел чем-то? Скажите, пожалуйста.
Свет над моей дверью истекал мягким звоном – сверху, из-под козырька, и я не видела глаз Икари- куна. Я подошла ближе: почему-то казалось очень важно увидеть, как он на меня смотрит.
По версии, известной Акаги, – официальной версии – я с ним спала.
„И не отказалась бы, чтобы это стало правдой“.
Спустя двое суток после Каору.
„Я дура? Нет. Я больна“.
Ладони было очень удобно на его щеке, а потом он положил свою руку поверх моей на рукоять трости – и все исчезло.
Я шла сквозь пустоту, и подо мной ткалось что-то твердое, какая-то идея поверхности, – что-то, по чему можно идти. Неважно, что. Что было вокруг? Неважно. Например, что-то серое. Одновременно с моей мыслью стало слышно шуршание – мои шаги, серый цвет пустоты принесли звуки.
Страх остался далеко, а здесь оказалось всего лишь пусто.
Здесь?
Я осмотрелась, пытаясь понять, где я. Это не походило на персонапрессивный удар, значит, я не в личности Икари-куна: ни коридоров, ни образов, ни света, ни тьмы. Просто ничто, которому я дала звучание и цвет.
Да и не била я его.
„Это все же может быть персонапрессивный удар. Ты не знаешь, как он выглядит по другую сторону“.
Не знаю, согласилась я. Я на пробу попыталась представить температуру пустоты, и стало тепло: приятно, захотелось снять пальто, подставить лицо ветру, в котором звенит хрусталь, в котором свежесть вечного утра… Я открыла глаза.
Это, кажется, называется степь.
Я присела, гладя пушистую траву. Она покрывала небольшой пятачок вокруг меня, а дальше превращалась в серо-зеленую массу, похожую на неумелый рисунок, бегущий прочь во все стороны, до самого утреннего горизонта – немного желтого, слегка заспанного и больного, звучащего так, что хотелось сцепить зубы, чтобы не заплакать от этой красоты.
Красоты детского рисунка.
– К-как мы здесь оказались?
Я оглянулась.
Вокруг него был пятачок асфальта, даже часть дорожной разметки сохранилась, и я видела, как слабым маревом колеблется вокруг него другой мир – часть арки из резного дерева, глубокая зелень – все такое же точное, грубое и беспощадно ненастоящее, как и моя рассветная степь.
– Не знаю.
Икари расстегнул свое полупальто и сделал шаг ко мне.
– Не понимаю. Я вижу вас как-то… Нечетко, да?
– Как и я вас.
– Я схожу с ума, – проворчал он и сел на землю.
