Поздно. Я уже увидела достаточно на ее лице – или случайно посмотрела немного глубже: вряд ли в рассветной серости можно просто разглядеть что-то настолько потаенное, столь ревностно скрываемое.
– Ты уже не можешь не думать о нем?
Ленгли рассмеялась:
– Не проецируй, Аянами – фигня получается.
… Тебе ведь не нужен NERV, доктор, думала я. Твой смех был сух и мог сработать только в темноте, твое положение в лицее – всего лишь ширма для одержимости. И, наверное, я хочу верить в это, но ты никогда не позволяла Нагисе войти в мой дом и брать меня силой.
Аска Ленгли зевнула.
– Ты слишком веришь в людей, Аянами-сенсей. Мне что, сбить тебя сейчас на пол, чтобы доказать это? Я тебе не подружка. Мне нужно, чтобы ты почаще открывала ротик на интересные темы – и не более.
– «Иногда мне выгодно быть доброй, – сказала я. – Так что не обольщайся».
– Ну, вот, – кивнула она. – Ты все сказала за меня.
– А ты сама понимаешь, где границы? Выгода, польза, дружба, интерес – искренний и по делу?
Аска вдруг перестала улыбаться.
– Девичник послезавтра в семь, – сказала она. – Я сгоняю в лавку, а ты не вздумай загреметь к Акаги.
В приемной светлело так быстро, что казалось, будто облака срывали с неба. Ленгли побросала вещи в сумочку и пошла к дверям, а я поражалась себе: что я такого здесь наговорила? Сердце провалилось в очередной приступ боли.
– Аска.
– А?
– Что делать до того?
– До девичника? – она обернулась. – В каком смысле?
Я молчала – собиралась с силами для ответа, но Ленгли поняла мое молчание по-своему.
– А. В философском, значит. Будь собой – просто учительницей. И расскажи секретарше господина Икари, чтобы она вылила куда-нибудь свои духи. Желательно не на себя.
Я осталась в приемной, только перебралась в кресло Аи. У меня еще получилось развернуть его к окну, протянуть руку к жалюзи – а потом остался только рассвет, наковальня бури за южным крылом учебного корпуса и боль.
Пожалуй, боли осталось больше всего.
– Во-от… Вот так.
Майя прижала место инъекции ватой и подтащила к ней мой палец:
– Все, держи.
Я кивнула: я верила в симеотонин – в начало своего конца. Ая жалась у шкафов: день секретарши начался ужасно. Уехал директор, оставив детальные распоряжения на неделю, а в ее кресле с утра нашлась умирающая. Духи пахли особенно резко, и я едва сдерживалась, чтобы не пересказать Ае слова Аски.
Майя вопросительно смотрела на меня. Я подумала и ответила на взгляд:
– Помоги встать, пожалуйста.
– Давай руку.
Я ненавидела взгляд Аи. Она видела знак биологической опасности на упаковки инъектора, она видела, как я не могла даже прикрыть рот, она видела все. Ая уже хоронила меня, и к обеду на поминках будет весь лицей.
«Рано», – думала я.
«Только бы не дошло до детей», – думала я.
Глупо ведь получится. Через пятнадцать-двадцать минут все будет хорошо, но нет хуже урока, когда ученики уже настроились на отмену занятия. Или хотя бы на замену.
За день я успела много. И даже дошла до открытого занятия Икари.
– Можно? – спросила я и поняла, что Икари-кун знает о сегодняшнем утре. Но был почти полный класс, в крови искрами вился симеотонин, и день, начавшийся с бури, звучал ослепительно.
И он не сказал ничего – только кивнул.
Я села у окна, положила перед собой блокнот и вслушалась в класс: я только что оказала услугу Икари-куну: 3-D любит показать себя – перед Кацураги, перед куратором, передо мной. Кто бы ни пришел на урок, этот класс будет работать лучше. Наверное, им просто мало одного учителя.
Я видела и слышала все. Рисунок урока был напряженным, потому что Синдзи – намеренно или нет – задал острый ритм проводника. Он задавал личные вопросы:
– Вы бы смогли находиться рядом с таким, как Тиффож?
Он провоцировал:
– Что такое норма? Где грань между «монстром» и «де-монстрацией»?
Он легко уклонялся от пикировок:
– Икари-сенсей, а у вас тоже есть тайные извращения?
– Да, Абель, я люблю мучить вопросами подростков.
Смех.
Он вел их, не заботясь о тактике – снисходительный и даже злой. Я уловила подводки к постановке проблем, выделила эвристический подход, но, кажется, Икари-кун ничего такого не задумывал.
За окном облака мчались по синему небу, под деревьями таял снег. Красиво отсюда, а там, внизу, – слякоть и сырой ветер.
И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.
Я – Ангел.
И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий – где-нибудь между мной и Икари – и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.
– Аянами… Как вы?
Я кивнула и посмотрела на Синдзи. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела городскую окраину и ряды частных усадеб.
Мне было тепло, легко и уютно. Он коснулся меня, я – его, и нам не понадобилось стоять рядом.
Икари-кун опрашивал Сьюзи Марш, одновременно следил за мной и светился синим. Это выглядело как аура из нитей, которые таяли на концах.
Это выглядело красиво. Это выглядело невозможно, потому что был параграф двадцать седьмой СПС – правдивый параграф, – и я не должна видеть Икари. Но класс гудел, класс переливался цветами, а у доски стояла синева.
И она была красива.
Икари Синдзи красив и испуган. Наверное, все дело в том, как сейчас выгляжу я. И в том, что у него не было ночи откровений.
– Почему, Аянами?
Он менялся. В синеве проявлялось все больше горького фиолета, я чувствовала его боль и страх. Он закрывался, от него веяло ледяным вихрем. Глупо даже пытаться его удержать – под симеотониом, после бессонной ночи.
– Аянами, почему вы так… прекрасны?!
Не успею ничего сказать, подумала я.
Жаль.
16: Две судьбы
