Коль Нидрей[1]
Соседи на вечерней молитве, дома опустели. Сегодня у всех только один дом — синагога Гуты. В будни это обыкновенная квартира, но на время священных праздников превращается в Божью обитель. В гостиной, ставшей молельней, священные книги и предметы культа соседствуют со стульями, диваном и столом. В спальне устроена молельня для женщин, и коридор согласно всем предписаниям отделяет их от мужчин. Комната, где хранится ковчег со свитками Торы, заполнена людьми в молитвенных платках.
Во дворе на лужайке бегают дети, играя в салки, прятки и тройные прыжки. Священный центр молодежной культуры полон жизни.
Елена, как и все, готовилась к Йом-Кипуру. Еще до захода солнца она переодевалась во все белое и покрывала голову белой шелковой шалью, которая была похожа не то на молитвенный платок, не то на свадебную фату. Выйдя на балкон, она с высоты второго этажа наблюдала за синагогой на другой стороне улицы.
— Когда изкор?[3] — спрашивала Елена у тех, кто шел в синагогу. — Мне надо кое о чем напомнить Всевышнему.
Меня она отправляла играть во двор.
Каждый год по просьбе Елены какой-нибудь ребенок кричал с улицы:
— Елена, Елена, сейчас будет изкор.
Елена тотчас уходила с балкона и уже через мгновение стояла в синагоге перед ковчегом с Торой. Повисало всеобщее молчание. Люди в поминальных платках с удивлением разглядывали Елену:
— Но это же отделение для мужчин.
Все пребывали в замешательстве и смущении. Кто-то начинал объяснять:
— Ты перепутала, ступай в другую комнату.
Пристально взглянув на них, Елена решительно возражала:
— Ничего я не перепутала и нахожусь там, где надо. — Резко отвернувшись, она вставала лицом к ковчегу с Торой. В тишине гулко звучал ее голос:
— Перед лицом Господа и перед всей общиной я, Елена, потомок истребленного рода, стою здесь, чтобы исполнить свой обет, миссию, которую не я на себя возложила. Я помню о душах усопших. И только Ты, Господи, знаешь, почему именно я должна этим заниматься. Будь все они живы, перед святым ковчегом сейчас стояли бы они, а я заняла бы свое место.
Едва сдерживая слезы, Елена внезапно оборачивалась к не спускавшим с нее глаз молящимся:
— Что смотрите? Во мне говорит каждый, кого нет на этой земле.
И снова поворачивалась к ковчегу. Она стояла там совершенно неподвижно, и ее шелковая шаль, прежде походившая не то на поминальный платок, не то на фату, вдруг преображалась: Елена, вся в белом, становилась похожей на покойницу в саване. Через минуту она снова обращалась к общине.
— Я просто назову имена, — чеканила она, словно произнося заклинание, — чтобы вы, не приведи Господь, не опоздали со своими молитвами.
Раввин махал рукой в знак согласия, понимая, что больше ничего не остается, и Елена начинала перечислять имена:
— Да вспомнит Бог души Кубе, Моше, Аарона, Зелига, Юделя, Кальмана, Пинхаса и Эфраима…
За мужскими именами шли женские:
— Души Фриды, Пепы, Гольды, Нины…
Один за другим загибались пальцы длинных тонких рук, чтобы никого не забыть — по пальцу на каждое имя, на имя по пальцу, — и чем больше было имен, тем больше загибалось пальцев. Список Елены был длинным.
Синагога смолкала.
У мужчин перехватывало дыхание и увлажнялись глаза, а в женском отделении все доставали платки, чтобы вытереть слезы. Голос, исходивший от ковчега, пронзал воздух, имена взмывали ввысь, и каждое сопровождалось стенанием. Ближе к концу списка плач Елены заглушался плачем всей общины. Потом Елена благодарила тех, кто помог ей исполнить долг, и уходила из синагоги.
Йом-Кипур же продолжался в соответствии с обычаями.
Да, вот что каждый год творилось в нашей синагоге во время этого праздника.
А дети во дворе по-прежнему играли в обычные для Йом-Кипура игры.
Каждый раз, как только Елена уходила с балкона, я убегала со двора, чтобы через слуховое окошко синагоги понаблюдать за тем, что происходит перед хранилищем Торы. Ковчег скрывал Елену, ее взгляд, ее боль, но не заглушал ее голос. Сначала я могла только подслушивать, потом, чтобы хоть что-нибудь увидеть, вставала на цыпочки, а еще через некоторое время просто вытягивала шею. Так с каждым годом мне открывалось все больше и больше. Когда я выросла, в районе построили другую синагогу, изящную и роскошную, а эту, старую, закрыли.
Елена по-прежнему каждый год выходила на балкон и, когда подходило время молитвы за усопших, начинала наизусть перечислять имена. Без общины, без раввина, в полном одиночестве, лишь перед лицом Господа.
Посылка от Хаима
У всех детей нашего района было по американскому дяде, и все получали посылки, содержимое которых определяло, кто станет королем или королевой района. По рассказам Елены, у меня тоже был чудесный американский дядя. Четыре раза в год она с необыкновенной радостью заявляла, что дядя Хаим прислал мне посылку, и мы отправлялись за ней по привычному маршруту.
Мы шли на районную почту, которая располагалась в гостиной частного дома. Хозяин, круглолицый чиновник с толстым животом, здоровался с Еленой и, словно по договоренности, протягивал посылку. Посылка выглядела, как все предыдущие и последующие: в светло-коричневой бумаге, с яркими иностранными марками и темно-синими полосками, наклеенными вдоль и поперек. Между полосками карандашом были нацарапаны латинские буквы, обозначавшие имя и адрес отправителя, и все это было перевязано тонкой и острой как нож бечевкой.
Посылки приходили четыре раза в год: осенью, зимой, весной и летом. В каждое время года по посылке.
— Пойдем скорей домой, — взяв меня за руку, говорила Елена. Поблагодарив почтового служащего, она крепко прижимала посылку к груди.
— Нам тут недалеко. Даже если не торопиться, все равно скоро придем, — возражала я. Но Елена не унималась:
— Быстрей, быстрей, я хочу посмотреть, угадал ли дядя Хаим твое желание. Он так тебя любит.
Посылки от дяди Хаима подтверждали не только его любовь, но и поразительную способность угадывать все мои тайные помыслы и мечты: куча сладостей, игрушки и прежде всего одежда. Все, о чем я втайне или открыто мечтала, все, чего захотела, однажды увидев… все, что было у других. Он всегда угадывал. Очень редко не подходило что-то из одежды, тогда Елена уверяла меня:
— Хаим не ошибся, просто ты выросла.
— Откуда он так много обо мне знает? — спрашивала я.
— Я послала ему фотографию.
— Ладно, так он узнал, как я выгляжу, но откуда он знает, что я люблю? — упорствовала я.
