мест рождения, множество родителей, пятеро или семеро мужей, несметное количество детей, целый набор профессий и десятки ужасающих происшествий. Сареле стала неисчерпаемым источником вдохновения для всех любителей почесать языком, и в первую очередь для детей.
Дети любили приставать к ней:
— Как поживает Эйхман?
Если они находили ее спящей на лавочке, то начали кричать:
— Сареле, вставай! Эйхман у нас в квартале!
Сареле в ужасе просыпалась и вскакивала с лавочки, готовясь вершить возмездие, ревела, как раненый зверь, и тряслась от ужаса. Рассказывали, однажды она даже не смогла удержаться и обмочилась. Всегда были те, кто смеялся над ней, но находились и другие, плакавшие при виде Сареле.
Для детей насмешки над Сареле превращались в развлечение.
— Сареле, тебя вызвали свидетелем! — однажды подшутили они.
Услышав эту новость, Сареле запела «Хава нагила» и пустилась отплясывать краковяк, а детский хор ответил ей на схожий мотив:
— Дурочка попалась, дурочка попалась…
Сареле стала гоняться за детьми и, поймав одного, закричала:
— Ты — Фата Моргана, и Эйхман — тоже Фата Моргана!
Отпустив ребенка, она продолжала бормотать себе под нос:
— Я — Сареле Фата Моргана, я — Сареле Фата Моргана, всё вокруг — Фата Моргана.
Дети в испуге разбежались по домам и рассказали, как Сареле ловит детей и городит ужасную абракадабру. Родители решили избавиться от такой напасти и выгнать безумную из квартала.
Узнав про это, Елена запротестовала:
— Надо дать Сареле выступить в суде! Тогда все увидят, что она не безумна.
День и ночь Елена писала письма во всевозможные инстанции с просьбой оказать Сареле честь и разрешить выступить в качестве свидетеля. Ответы доказывали, что Елена, как всегда, в меньшинстве. «Уважаемая Елена, — можно было прочесть в одном из писем, — доводим до Вашего сведения, что Сареле не в своем уме, поэтому полагаться на ее показания нельзя».
Елена не сдавалась:
«Многоуважаемый господин! Довожу до Вашего сведения, что показания людей, оставшихся в своем уме, никуда не годятся, их здравомыслие доказывает, что Катастрофа их почти не затронула. Сареле же, многоуважаемый господин, может не произносить ни слова. Ей достаточно появиться в суде, и весь мир увидит, какую Катастрофу учинил Эйхман в ее душе».
Елена не падала духом и продолжала настаивать, что Сареле — важный свидетель для обвинения. Посоветовавшись с адвокатами, Елена придала своим просьбам юридическую окраску:
«Эйхман должен быть осужден не на хрупкой основе существующего законодательства, а на основании специального закона для нацистов и их подельников. Исходя из этого, Сареле должна выступить свидетелем в суде, несмотря на статьи общего законодательства. Ничтожно общество, которое исходит из заранее предписанного, которое исключает возможность выражения протеста и не разбирает единичных случаев. В правосудии и медицине всегда существовали исключения. Мы не должны быть слепы и твердолобы. Человеческий долг призывает нас быть внимательными, сочувствующими и гибкими, только тогда мы победим…»
Это письмо Елена отправила в секретариат премьер-министра. Сареле так и не дали выступить свидетелем.
Когда Эйхмана приговорили к смертной казни через повешенье, у Сареле появилась другая навязчивая идея:
— Не разрешили выступить против него, так дайте хотя бы повесить.
Заходя в пустой автобус, стоящий на конечной остановке, Сареле садилась за руль и упрашивала автобус бросить своего водителя, чтобы отвезти ее на важное задание. Потом она стала обращаться с такими же просьбами к продавцу фалафеля, глухому молочнику, мороженщику, к детям и вообще к каждому.
В тот день Елена пришла в полицейский участок и предупредила:
— Все это плохо кончится.
— Процесс Эйхмана помутил ее рассудок, — ответил страж порядка. — Нам, полицейским, этот феномен известен. — И добавил, что понимает, отчего Сареле печалится. Стараясь успокоить Елену, он поручился, что причин для беспокойства нет. Они, полицейские, уверены, что Сареле не представляет опасности ни для себя, ни для окружающих, она просто несчастная женщина.
Елена потеряла сознание.
Полицейские оказали ей первую помощь: дали воды и оплеуху, а еще посоветовали обратиться к врачу и попить успокоительное. Придя в поликлинику, Елена стала кричать служащим в регистратуре, что пришла не ради себя, а ради Сареле, которую надо срочно спасать.
Из кабинета в белом халате с серьезным лицом вышел доктор Розентух. Одним уголком рта он придерживал трубку, из которой вился белый дымок, а другим — грозно велел Елене не мешать и убираться.
Елена бежала по улице, кидаясь ко всем и каждому — к хозяину киоска, к продавцу овощной лавки, к соседу, к прохожему:
— Это плохо кончится. Это не Фата Моргана. Помогите Сареле, неужели вы не видите, что происходит?
Дома она пожаловалась мне:
— Что за бардак! Полицейский в роли врача, врач в роли полицейского, и мне еще предлагают лечиться.
Все решили, что Елена, как и Сареле, свихнулась.
А в день казни Эйхмана Сареле наложила на себя руки.
В квартале опять все перемешалось: радость, скорбь, чувство вины. На похороны явились все.
В ту же ночь прах Эйхмана был развеян над морем.
В тот же день похоронили Сареле.
Собравшись с последними силами, Елена перед погребением обратилась к главному раввину с просьбой не хоронить свидетельницу обвинения за оградой, как того требуют правила. Она пыталась объяснить, что это особый случай, нужно принять во внимание все сопутствующие обстоятельства. И религиозные, и общегражданские законы призывают к милосердию, поэтому надо поступить так, как если бы Сареле не согрешила.
Сареле погребли за оградой кладбища, как и было положено. Елена на похороны не пошла.
Радио умолкло, а жизнь по-прежнему продолжалась.
Процесс Эйхмана и безумная Сареле уже не были на повестке дня в нашем квартале.
Ко мне подошла медсестра в белоснежной форме, нежно дотронулась до моего правого плеча и сказала:
— Меня зовут Сареле, я здесь дежурю по ночам. Хочу вам кое-что рассказать. Как вы знаете, у Елены совсем помутился рассудок. В последнее время она стала часто меня вызывать — просто не убирает палец со звонка, пока я не приду. Сначала я думала, она хочет пить или у нее что-то болит, но Елена просит лишь о том, чтобы я ее выслушала. Говорит, для нее это важнее всего. И рассказывает мне о женщине, которую называли Фата Морганой, о главном свидетеле в процессе Эйхмана. Ее показания не были занесены в протокол, и ее похоронили за оградой, несмотря на то что она была важнейшим свидетелем обвинения, поскольку лишь на основании ее показаний Эйхман был осужден и повешен. Рассказав это, Елена засыпает без медикаментов. В мою смену она засыпает, только рассказав эту историю.
