— Я написала ему письмо, — отвечала Елена.
— А как Хаим выглядит?
— Он богат.
— Но как он выглядит? — повторяла я.
И число ответов соответствовало числу посылок. У каждого подарка был свой Хаим.
Иногда Хаим являлся в образе высокого голубоглазого блондина. Он был не только богат, но и талантлив.
В другой раз Елена приписывала ему бороду, бакенбарды, кипу на голове, большие карие глаза. Этот Хаим был умен, знал Тору и исполнял все ее заповеди.
С каждым новым подарком образ Хаима выстраивался до мелочей, затем постепенно тускнел и снова возрождался после очередной посылки. Он менял не только внешний облик, но и семью, и друзей.
Образ его жизни зависел от пришедшей посылки.
Одна лишала его семьи, другая одаряла кучей сыновей и делала меня приемной дочерью, как-то раз он овдовел, а всего одну посылку спустя женился снова. Иногда он приходился Елене дядей, иногда мужем сестры, а потом вдруг становился соседом, не состоящим с нами ни в каком родстве.
Новая посылка — новый Хаим. Даже годы спустя, несмотря на подарки, так и не выяснилось, кем же был этот дядя из Америки. Из множества Хаимов Елена создала одного — Хаима из Америки.
Этот Хаим, кем бы он ни был, помог Елене упрочить мой авторитет: я стала королевой района. Другие дети тоже получали по почте красивую одежду, но их дяди ошибались цветом и размером. Брюки Гилела оказались слишком длинными, и пришлось укорачивать их, чтобы он на них не наступал. Рахель была вынуждена набивать свои новые туфли бумагой, а на рубашке Пеера сверкали золотые пуговицы, все хохотали и обсуждали, как он смешон. И только мне доставалась правильно подобранная одежда. Благодаря своему статусу, когда мы играли в «небо и землю» или камушки, я всегда начинала первой. Если мы прыгали через скакалку, я тоже пользовалась особыми привилегиями: прыгала первой и могла прыгать несколько раз подряд, даже если цеплялась и проигрывала. Скакалку же я не раскручивала никогда.
Так все и продолжалось, пока однажды не произошло страшное. Я прыгала, прыгала и прыгала, пока другие дети покорно ожидали своей очереди, как вдруг ужасная этикетка выскочила из-под воротничка новой блузки: «Ата. Сделано в Израиле». Видимо, Елена надеялась, что никто этого не заметит. В одно мгновение я рухнула со своего пьедестала на самое дно. Теперь в «небе и земле» моя очередь стала последней, в камушки со мной не играли, а скакалку я могла только раскручивать.
Отчаянно пытаясь доказать, что произошла ошибка, я провела дома полную ревизию. Обыскала все ящики и шкафы, перебрала все полученные по почте подарки: сладости, игрушки, одежду. Все без исключения было «Сделано в Израиле». Ни на одной вещи не оказалось американской этикетки. К глазам подкатили слезы, меня охватил страшный гнев.
Елена не спрашивала, что случилось. Она все поняла.
— Девочка моя, Хаим покупал в Америке вещи, произведенные только в Израиле. Ему не нравится то, что сделано неевреями.
Но моя репутация уже была подорвана. Что Хаим любит, а что нет — это никого не интересовало. Теперь стало не важно, высокий он или низкий, вдовец или женат, дядя или сосед, раввин или пророк.
А Елена продолжала регулярно ходить на почту — осенью, зимой, весной и летом — и забирала посылки одна. Молча складывала новые вещи в шкаф или ящик с игрушками, в одиночку съедала сладости — для нее Хаим, как и прежде, оживал с каждой новой посылкой.
Только когда умер почтовой служащий и почту закрыли, посылки прекратились, а вместе с ними исчез и Хаим.
Странница
«Адольф Эйхман в Израиле и скоро предстанет перед судом…»
Не успел Бен-Гурион закончить свое выступление по радио, как привычное спокойствие нашего квартала уже было нарушено. Распахивались двери, женщины выбегали на улицу, бросались друг к другу со слезами на глазах, обнимались и целовались.
Гул голосов переполнил узкую улочку, плач раздавался одновременно с поздравлениями. Все смешалось: крики, танцы, боль, радость. Дети, бегавшие среди взрослых, удивленно наблюдали за этим странным праздником.
— Мама, — спросил один мальчик, — вы радуетесь так, словно кто-то родился, и плачете, словно кто- то умер. Что происходит? Я не понимаю.
— Это жизнь после смерти, — ответила стоявшая рядом Елена, — ее невозможно понять.
Мальчик промолчал. И больше ни о чем не спрашивал.
Отделившись от взрослых, дети принялись играть. Играли в салки, в прятки, в казаки-разбойники. Записки у игроков были такими: «Эйхман пошел налево, иди направо и спасешься». А если кто-нибудь раздражал других, мешал или проигрывал, ему говорили: «Чтоб ты лежал в гробу вместе с Эйхманом», или: «Чтоб ты сидел в тюрьме вместе с Эйхманом», или: «Эйхман тебя побери». Эйхман прочно обосновался в нашем квартале.
«Судьи Израиля! Я стою перед вами, чтобы обвинить Адольфа Эйхмана, но я не один, со мной шесть миллионов обвинителей…» И потом свидетели, судьбы, безутешные родители, и из всей этой суеты, хаоса, как из призрачного тумана, выплыл образ Сареле Фата Морганы, странницы из неведомых краев.
Черный платок вместо волос, голубые глаза навыкате, под толстыми губами два золотых зуба, за ними дырка, еще зуб, и снова дырка, потом еще не больше двух-трех зубов, а все остальное — голая десна. Выпирающие скулы и острый подбородок не сочетались с маленьким носом. На высохшей фигурке висело длинное платье с широкими рукавами. Худые ноги, которые, казалось, вот-вот согнутся под тяжестью тела, были обуты в военные сапоги, выдававшие темное прошлое, серое настоящее и небольшую хромоту.
Сареле повсюду таскала с собой авоську с потрепанным молитвенником и новым транзисторным радиоприемником, который, как говорили, купила в день ареста Эйхмана. Процесс Эйхмана, Сареле и приемник были тесно связаны. Передавая голоса прокурора и свидетелей, приемник вызывал в воображении Сареле множество образов.
Она обращалась к каждому прохожему:
— Простите, сейчас передают о процессе Эйхмана? — И совала под нос приемник. — Скажите, пожалуйста, о чем они говорят? — просила она.
Все без исключения лишь пожимали плечами, непонимающе таращились и молча проходили мимо.
Сареле не сдавалась:
— Скажите, когда меня вызовут в качестве свидетеля? По радио уже говорили, чтобы я пришла в суд?
Но никто ее не звал.
И она, словно в припадке, начинала кричать, топать, выть, танцевать, петь и бить себя.
— Сареле, что с тобой? — спрашивали те, кто видел, как она то танцует, то плачет, то поет, то кричит, то топает ногами, то колотит себя.
В ответ она повторяла только:
— Они схватили Эйхмана, они схватили Эйхмана… они…
Уже не было рядом того, кто задал вопрос, а Сареле все не унималась:
— Они схватили Эйхмана, они схватили Эйхмана, они…
Ее называли и фантазеркой, и пророчицей, приписывали ей тайные способности и считали ведьмой. Говорили, что Сареле от рождения сирота, что она страдает тяжелой болезнью.
Истории о Сареле переходили из уст в уста. По слухам получалось, что за спиной у Сареле несколько
