Привяжи меня

Оуэн показал на низкую скамеечку для ног, задвинутую под один из маленьких столиков, раскиданных по комнате: темное дерево и сиденье, обтянутое розовым бархатом. Стерлинг уже достаточно часто бывал здесь, чтобы научиться определять, какие комнаты Оуэн обставлял сам, а какие остались такими же, как были при его матери. Эта гостиная была странной смесью двух стилей, хотя Оуэн часто пользовался ей, и было бы логично переоборудовать ее первой. Стерлинг не спрашивал его об этом — он догадывался, что Оуэн старается сохранить хоть малую толику воспоминаний о тех днях, когда его родители были живы.

— Принеси ее сюда и сядь лицом ко мне, пожалуйста. Я хочу прикасаться к тебе, не наклоняясь.

Стерлинг послушно принес скамеечку и сел, как было приказано, радуясь, что сидение такое мягкое. Да, Оуэну и впрямь было гораздо легче дотянуться до него, и тот тут же воспользовался этим, усадив Стерлинга так, чтобы было удобнее дотрагиваться до его члена.

— Так намного лучше. — Оуэн медленно погладил яички Стерлинга кончиками пальцев, улыбнувшись, когда они поджались еще сильнее. — Мне нравится смотреть, как ты отзываешься. Ты такой красивый, когда так обнажен — весь словно напоказ.

Напоказ. Это слово напомнило Стерлингу о причине своего настоящего положения, и, должно быть, Оуэн вспомнил о том же, потому что улыбнулся.

— Ты правда хотел оказаться на сцене, чтобы все смотрели на тебя, да? Это обязательно произойдет, но не сейчас. Я сказал, что ты не готов, но на самом деле я тоже не готов. Мне нужно знать, как ты реагируешь на все, что от тебя хотят, а до этого еще далеко. О, не делай такое лицо; мне нравится этот период, когда еще так много предстоит о тебе узнать.

А когда вы узнаете все, то я стану вам неинтересен? Стерлинг не мог говорить, но слова все равно громко прозвучали у него в голове, и он задушенно замычал сквозь кляп и покачал головой.

Оуэн нахмурился.

— Что-то тебя расстроило? — Он ждал, но так как Стерлинг не двинулся с места, пожал плечами, хотя беспокойство все еще читалось на его лице. — Расскажешь мне об этом завтра, хорошо? Не забудь.

Лучше он попытается представить, каково это, оказаться полураздетым — или даже обнаженным — на полу посреди клуба. Оуэн будет возвышаться над ним, как в ту ночь над Кэрол, и делать что пожелает. И Стерлинг ему это позволит, позволит все, и они окажутся в центре всеобщего внимания — как на сцене.

— Так, — сказал Оуэн. — Давай займем тебя чем-нибудь более приятным, а? — Тон, которым он это произнес, непринужденный и уверенный, подсказал Стерлингу, что нужно приготовиться к боли, которой он ждал с таким нетерпением. Он очень хотел отвлечься.

Сначала его резко дернули за мошонку — это несомненно отвлекло, — а за этим последовала серия щипков в чувствительные места. Внутренняя сторона бедер, соски, впадинки у тазовых косточек, место, где шея переходила в плечо. Уже через несколько минут Оуэн заставил Стерлинга всхлипывать и вздрагивать, растеряв все мысли.

Ковер под ногами был мягким, воздух в комнате — очень теплым, потому что Оуэн никогда не позволил бы Стерлингу подхватить простуду, бархатное сидение под ягодицами — удобным… а искры боли, безжалостные и сильные, обжигали, сводя все приятные ощущения на нет.

Он закрыл глаза, когда Оуэн, что-то прошептав, отошел куда-то, и открыл, только почувствовав холод металла у своего соска. О боже, ему нравились зажимы, но в первое мгновение, впиваясь в кожу, они причиняли такую боль, с какой не могло сравниться ничто, из того, что делал с ним Оуэн. Боль, конечно, пройдет со временем, превратится в жжение, которое можно перетерпеть, но только до того момента, когда придется снимать зажимы, и тогда прилив крови к пережатой, набухшей плоти заставит его задыхаться.

Один сосок, затем второй — он сосредоточенно дышал, следя за Оуэном затуманенными глазами, не скрывая слез, потому что Оуэн никогда не запрещал ему плакать от боли или удовольствия. Когда можно было не сдерживаться, становилось легче. В руке Оуэна блеснуло что-то еще, и Стерлинг сморгнул слезы, чтобы рассмотреть что.

Оуэн показал ему вещицу — это была цепочка с крошечными крючками на обоих концах и крючочками, свисающими с нее.

— Сама по себе она легкая; ты вряд ли заметишь, если прикрепить ее к зажимам, но если повесить на крючки грузила, о, тогда ты обязательно обратишь на это внимание. — На столе рядом с Оуэном обнаружилась плоская коробочка, он протянул руку и вытащил из нее маленькую серебряную слезу. — Думаю, на сегодня хватит одной.

Стерлинг мог бы начать просить Оуэна не делать этого, если бы не кляп; вместо этого он сглотнул слюну — челюсть заныла — и умоляюще посмотрел на него. Хотя это не слишком помогло — не успел он оглянуться, как Оуэн повесил слезу на цепочку и выпустил ее из пальцев. Цепочка натянулась — казалось, даже гравитация работает по желанию Оуэна, — и соски Стерлинга прожгло огнем.

Мышцы превратились в желе, спина согнулась, и Стерлинг инстинктивно попытался последовать на пол за грузилом. Однако, сидя на скамеечке для ног, он не мог этого сделать. Боль не утихала, но и не становилась сильнее, Стерлинг часто дышал, стараясь не шевелиться, потому что от малейшего движения все тело пронзало болью.

Оуэн протянул к нему руку, остановившись в дюйме от лица Стерлинга, не дотрагиваясь, предоставляя ему выбор: прижаться, принимая утешение этой ладони, кожа к коже, или не двигаться, стараясь сбалансировать боль и возбуждение — в этот момент одинаково невыносимые.

Он хотел сделать это, хотел быть сильным для Оуэна, взять все, что тот готов ему дать, но боже, как же больно. Ирония заключалась в том, что Оуэн не так уж и злился на него. Это не было настоящим наказанием, впрочем, как и кляп; худшее, что он мог сделать — это отослать его прочь, и оба это знали. Это была всего лишь боль, и Оуэн считал, что Стерлинг с ней справится, боль не самая сильная — в конце концов, в коробочке на столе оставались еще грузила.

Пытаясь хоть немного снять напряжение, Стерлинг наклонился, давая себе что-то, кроме боли, на чем можно было бы сконцентрироваться — ощущение ладони Оуэна под своей щекой. Тот погладил большим пальцем нижнюю губу Стерлинга, там, где она, растянулась вокруг кляпа, и Стерлинг благодарно всхлипнул. Он столько бы сказал, если бы мог, но пока оставалось лишь надеяться, что Оуэн сумеет догадаться, о чем он думает и что чувствует, по выражению его лица и глаз.

— Хорошо, — протянул Оуэн. — Умница… ты все делаешь правильно.

Стерлинг издал сдавленный звук, оттого что он знал, что все делает правильно, это казалось уже не таким ужасным. Он мог вытерпеть и больше. Он непроизвольно взглянул на коробочку с грузилами, а потом на Оуэна.

— Нет, — сказал тот. — Сейчас хватит и одной. — Он сжал слезу пальцами, мгновенно принося облегчение, как оказалось, уже не столь желанное. Стерлинг попытался возразить, но слова застряли в горле, он боялся, что Оуэн выпустит грузило из рук, и то резко дернется. Вместо этого Оуэн заставил его встать, поддерживая под локоть, так что цепочка ни разу не натянулась.

— Иди к дивану, — сказал Оуэн. — Я хочу, чтобы ты лег мне на колени.

При мысли о том, каково будет чувствовать тяжесть цепочки в таком положении, Стерлинг понял, почему Оуэн не стал добавлять грузила. На коленях Оуэна, чувствуя его руки на спине и ягодицах, спокойно и уверенно изучающие его тело, прежде чем начать шлепать, заставляя его корчиться и извиваться… Боже, он не мог пошевелиться, не натягивая цепочки и не дергая измученные соски.

Если бы во рту не было кляпа, сейчас он бы обязательно что-нибудь сказал, но что это было бы: «пожалуйста», или «нет», он не знал наверняка.

Шлепки были не такими сильными, как обычно, но, казалось, что все длится бесконечно. Стерлинг тонул в боли. Это было ощущение обратное тому, когда ты словно паришь и смотришь на себя со стороны, ничего не чувствуя, Стерлинг погрузился в свое тело глубже, чем когда-либо за всю свою жизнь, и ничто, кроме боли, больше не имело значения.

Соски горели, с каждым ударом ладони Оуэна по обнаженным ягодицам цепочка дергалась — и ощущение походило на сильный щипок искусных, безжалостных пальцев. Стерлинг всхлипывал, чувствуя, как от слез колет в носу, и дыхание становится испытанием — приходилось контролировать каждый вдох и выдох, подстраиваясь под удары. Он не мог сдержать слезы, да и не пытался их остановить. Член набух, и