из кончика сочилась прозрачная жидкость, но когда Стерлинг открывал глаза, то ничего не видел. Мир стал белым пятном, сузился до его тела и тела Оуэна там, где они соприкасались, и он чувствовал приближение разрядки, такой сильной и острой, что это пугало его. Она накатывала как приливная волна, накрывала с головой и отступала, оставляя задыхаться — тонуть.
А потом Оуэн перекатил его на спину и прижал к себе, поддерживая сильной рукой. Острая боль от дернувшейся цепочки была едва заметна — капля в море, — но даже ее оказалось слишком много. Стерлинг выгнулся, толкнувшись вперед, смутно осознавая, что теперь ладонь Оуэна сжимает его напряженный член, делая это движение более значимым и материальным. Он трахал руку, которая только что отшлепала его, и от этой мысли оргазм стал неизбежен. Сперма выплеснулась на живот и грудь. Перед глазами все плыло, но Стерлинг чувствовал горячие капли на своей коже и слышал шум крови в ушах.
Оуэн потянулся к ремешкам кляпа, но помедлил. Мысли у Стерлинга слишком заплетались, чтобы он мог сформулировать вопрос, но мгновение спустя он уже получил ответ, когда Оуэн быстро и решительно снял зажимы, бросив клубок металла на пол.
Стерлинг впился зубами в резиновый шарик, тело прошило судорогой, чистой болью, так же как оргазм только что был чистым наслаждением — они снова разделились. Свободной рукой Оуэн бесконечно нежно растирал измученную плоть, каждый сосок по очереди, губы складывались в утешающие слова.
Когда Стерлингу наконец удалось разжать зубы, он расслабленно обмяк в объятиях Оуэна, и тот вытащил кляп и бросил его на пол.
Стерлинг чувствовал себя ужасно: слезы, сопли, слюни, размазанные по лицу, голова, пустая и в то же время свинцово тяжелая, — но это не помешало Оуэну наклониться и поцеловать его, легко коснувшись сначала лба Стерлинга, а потом его губ.
— Молчи, — предупредил его Оуэн, напоминание было как нельзя кстати.
Стерлинг кивнул и показал на упаковку одноразовых платков на ближайшем столике, вскинув бровь.
— Конечно, — сказал Оуэн, но когда Стерлинг начал вставать, добавил: — Нет, не двигайся. Лежи. — Поднявшись, Оуэн потянулся за упаковкой и передал ее Стерлингу, который вытащил сразу три платка и вытер глаза, а потом высморкался.
Правда, снова дышать было просто восхитительно, а чувствовать руки Оуэна — еще лучше. Стерлинга настолько переполняли любовь и восхищение, что он готов был опуститься с дивана на пол и нести бессмысленные нежности, целовать ноги Оуэна, делать хоть что-то, что угодно. Если бы у него оставались хоть какие-то силы, он бы так и поступил. Вместо этого он повернулся к Оуэну и поцеловал того в губы, изливая всю свою нежность.
Ответ Оуэна походил на эхо всего, что Стерлинг не мог выразить словами — нет, не эхо, потому что оно обычно слабее, а поцелуй Оуэна был таким же жарким и страстным. Стерлинг застонал и прижался к Оуэну, не обращая внимания на то, что хлопок его рубашки царапает соски как наждак. Оно того стоило — лишь бы чувствовать его одобрение, знать, что ты нужен.
Стерлинг вдруг понял, что хотя сам и кончил — и вся рубашка Оуэна теперь перепачкана в доказательстве этого, — Оуэн все еще возбужден. Если бы ему разрешили заговорить, он бы попросил, чтобы ему позволили встать на колени, и пусть Оуэн делает с ним что пожелает, черт, да хоть дрочит на него. Стерлингу просто хотелось всего раз помочь Оуэну кончить — или хотя бы посмотреть.
Однако объяснить это жестами не выйдет, к тому же он не хотел давить на Оуэна, поднимая такую щекотливую для них тему, как секс, только не сейчас. Потому что хотя Оуэн всего лишь прикоснулся к нему, то, что он только что делал со Стерлингом, лучше всего можно было охарактеризовать словом «дрочить».
— Я принесу тебе попить, — сказал Оуэн, поцеловав его еще раз. — А потом ты можешь принять душ, пока я переоденусь. — Он оттянул воротник своей измазанной рубашки, местами приставшей к телу, и удрученно посмотрел на Стерлинга. — Оставь мне немного горячей воды.
Хотя Стерлингу совсем не хотелось отпускать Оуэна, он знал, что должен это сделать. Он оставался на диване — от усталости скорее лежа, чем сидя, — пока Оуэн не вернулся со стаканом воды — сегодня никаких бутылок, правда, ему совсем не хотелось спорить из-за этого. Он с благодарностью выпил весь стакан, слишком быстро и шумно глотая, оказалось, что пить хотелось сильнее, чем он думал поначалу. Пот высох, стянув обнаженную кожу солоноватой корочкой.
— Мы могли бы… могли бы принять душ вместе? — предложил он. — Ну то есть… я не буду вас трогать. Но я… хотел бы побыть с вами.
В ответ на свои слова он заработал первый разочарованный взгляд с их возвращения из клуба, и потому как он все еще не пришел в себя после случившегося, Стерлинг понял, что наделал, только когда кончики пальцев Оуэна прижались к его губам. Дерьмо. В довершение всего ему тут же захотелось извиниться, и с губ сорвался первый слог слова «простите».
Оуэн вздохнул.
— Я понимаю, что это трудно, труднее, чем ты думал, когда я сказал тебе, каким будет твое наказание, но тебе
На подгибающихся ногах Стерлинг встал и спешно направился в ванную, где помылся так быстро, как только мог, яростно оттирая член и живот. Про себя он считал секунды, пытаясь быть как можно более пунктуальным, но это значит, что у него осталось меньше минуты, чтобы вытереться и вернуться к Оуэну. Не желая рисковать, он пару раз небрежно мазнул по себе полотенцем, повесил его обратно на крючок, закрыл дверь душа и поспешил к Оуэну, вода все еще капала с длинных волос и текла по шее, когда Стерлинг несколько резче обычного упал на колени.
Он вздрогнул, но с надеждой поднял глаза на Оуэна.
— Принеси мне полотенце, — сказал тот. — Белое, пожалуйста.
Четкость формулировки приказа сделала то же, что и всегда — успокоила Стерлинга, так что он смог взять себя в руки, куда более грациозно подняться с колен и не спеша пойти к ванной. Это был еще один урок, который он усвоил благодаря Оуэну: торопись медленно. Тот не любил, когда он начинал дергаться и волноваться.
Сухое белое полотенце нашлось в узком шкафчике у ванной комнаты, Стерлинг вытащил его из стопки наконец-то переставшей дрожать рукой и вернулся к Оуэну со сложенным полотенцем, борясь с желанием промокнуть струйки воды, стекающие по спине. Оуэну нужно сухое полотенце.
— Спасибо, — ответил Оуэн, без улыбки принимая полотенце. — Сядь спиной ко мне. Вот так.
Стерлинг почувствовал прикосновение мягкого ворса к обнаженной коже, когда Оуэн стал вытирать его спину. Махровая ткань впитывала воду. Оуэн действовал быстро, но когда добрался до волос Стерлинга, его движения изменились. Он приподнимал густые пряди, оборачивал полотенцем, выжимал, вытирал, казалось, он совсем не спешил приводить Стерлинга в надлежащий вид.
Ощущения заставляли Стерлинга дрожать; он весь покрылся гусиной кожей. Это напомнило ему, как любила дурачиться Джастина, делая вид, что разбивает над его головой воображаемое яйцо — маленькие пальчики едва касались его волос. Хотя он знал, что это шутка, все равно не мог сдержать мурашек.
Однако Оуэн не дурачился. Он медленно, тщательно сушил его волосы, укладывая их, что было не слишком сложно, учитывая, что они были довольно коротко подстрижены, правда, мокрые, они начинали завиваться. У Джастины волосы были прямые. «Вот что значит, правильные гены, даже волосы ведут себя достойно», — подумал Стерлинг, но сдержал смешок.
Когда Оуэн перешел к его затылку, Стерлинг резко вдохнул носом, и новая волна мурашек побежала по коже. Его член, до этого обмякший, шевельнулся, кровь вдруг прилила к паху, а ноющие соски запульсировали. Стерлинг застонал сквозь зубы.
И его тут же осуждающе дернули за прядь волос, что совсем не помогло унять возбуждение, но напомнило ему, как важно больше не делать ошибок. Оуэн был прав; Стерлинг думал, что вынужденное молчание — всего-навсего жест, не больше, а вот зажимы и порка — это реальное наказание за то, что он
