было не выгнала мужа из дома, и только вмешательство одного из судебных следователей, каждый раз улаживавшего их семейные конфликты, успокоило ее.
Из рассказа брата я понял, что этот следователь занимает в доме Зейнаб первое место… а муж, во всяком случае, — второе… Тогда меня охватило странное чувство, и я спросил, не носит ли этот следователь усы а ля Рамон Фаро? Изумленный брат ответил, что его называют «Кларком Гэблом», он очень доволен этим прозвищем и даже носит усы и прическу, как этот прославленный артист… Он даже разговаривает, шевелит бровями, морщит лоб и двигается точь-в-точь, как знаменитый киноактер.
Брат продолжал рассказывать о бесстыдстве Зейнаб. Однажды к ним в город приехал какой-то певец и устроил в клубе служащих концерт, на котором присутствовала и Зейнаб со своим супругом. Судебный следователь, который обычно улаживал их семейные конфликты, заметил, что она слушает певца с какой-то чрезмерной страстью. Придя после концерта к Зейнаб, он узнал от мужа, что Зейнаб ушла одна. Бросившись в гостиницу, где остановился певец, следователь нашел там Зейнаб. В порыве ревности он хотел было составить протокол на Зейнаб и на певца по обвинению их в нарушении нравственности, но вмешавшиеся друзья отговорили его.
Мне стало жаль Мансура эфенди… Ведь он и в самом деле ничего об этом не знает и убежден, что его дочь скромно живет со своим мужем, и никто в квартале Хильмии не подозревает, что с ней происходит.
Однажды случайно я встретил Зейнаб, шагавшую по одной из улиц Хильмии. Лицо ее было изрядно намалевано, губы густо накрашены помадой, что делало их толстыми и аппетитными. Она шла усталой походкой, распространяя вокруг себя благоуханный и теплый запах духов. Мне показалось, что такое же платье, какое было на ней, я видел, по меньшей мере, сотню раз в кинокартинах.
На улице беседовали между собой несколько молодых людей, их блестящие волосы были уложены в прическу, какие носят герои американских фильмов. И одеты они были на американский манер в длинные по колено пиджаки с широкими покатыми плечами. Они насвистывали, популярные американские джазовые мелодии. Затем они зашептались о Зейнаб, обсуждали ее прическу, сделанную по американской моде, ее грудь, ножки и походку, явно заимствованную у какой-то кинозвезды.
Я направился к кинотеатру, так и не узнав всего, о чем говорили молодые люди, стоявшие на улице. Но, проходя мимо, я услышал, как один из них заметил:
— Она так одета потому, что идет на свиданье с Сен Сеном. Вы не знаете Сен Сена? Это офицер, похожий на киноартиста.
А другой предложил:
— Дайте-ка я его проучу!
Я почувствовал жалость к Зейнаб и подошел к ней. Но прежде, чем я успел поздороваться, она с изумлением посмотрела на меня, удивленно подняв брови, и повела плечами точно так, как я часто видел на экранах кино. Я протянул ей руку, спросил о младших сестрах и об отце; она как-то машинально ответила: «Все живы».
Мы расстались. Но от этой встречи во мне что-то осталось, однако я никак не мог понять, что именно. Она стала теперь совсем другой, чем до замужества. Мне показалось, что от своего мужа она никогда не слышала тех слов, которые герои ее любимых кинофильмов обычно говорят своим возлюбленным. И, быть может, в глубине души каждого мужчины она искала юношу, который будет говорить ей эти слова, будет так же ее целовать, как это проделывают артисты в кино. Кто знает?
Во всяком случае, я не мог представить себе, что эту маленькую распутницу воспитал Мансур эфенди. Я надеялся, что мне удастся найти для него оправдание в том, что его дочь Зейнаб превратилась в такую девушку, которая живет в мире, созданном героями кинофильмов, то есть в мире бесстыдных и авантюрных приключений. Однако неудача постигла Мансура эфенди не только с Зейнаб. Юноши из нашего квартала, которые учились у него и получали от него мятные лепешки, не переставали поговаривать и о его остальных дочерях.
На самом деле Мансур эфенди был достаточно внимателен к своим дочерям; он даже не разрешал им выходить одним на улицу. И жена его ревностно заботилась о своем домашнем очаге. Тем не менее юноши из нашего квартала, узнававшие после очередных приездов Зейнаб в Каир о ее похождениях, полагали, что младшие сестры, подражая ей, встали на тот же путь.
Мансур эфенди купил радиоприемник. Он понял, что был неправ, запретив Зейнаб учиться в школе. Теперь он послал в женскую школу среднюю дочь, чтобы она со временем стала действительно честной женой. Он поклялся предоставить и младшей дочери возможность поступить в среднюю школу, а впоследствии и в университет.
Шло время. Средней дочери исполнилось шестнадцать лет. Она научилась часами кривляться перед зеркалом, привыкла слушать по радио меланхолические вздохи певцов и сама научилась вздыхать. В груди ее вспыхнули какие-то тревожные и печальные желания, разгорелись непонятные чувства, смешивавшиеся с запутанными сюжетами кинофильмов, в которых девушки мгновение томно шевелят губами, а затем в порыве страсти бросаются в объятия возлюбленного и теряют сознание от продолжительного поцелуя.
Однако она в конце концов нашла для себя порядочного человека. Отец послал ее жить к мужу в деревню, подальше от Каира и кино.
Теперь Мансур эфенди заботился только о младшей дочери, которая с успехом окончила начальную школу и продолжала учиться дальше.
Я поступил в университет, но мои связи с нашим кварталом не прерывались. Как и раньше, часами я просиживал в кафе, мимо которого на скрещении улиц проходит трамвай. На этих улицах доживают свой век старые умирающие турецкие семьи и живут полной жизнью семьи египтян, строящих на жесткой каирской земле свое будущее.
Война внесла много нового в быт людей. Каир узнал и воздушные налеты и бомбоубежища. Стали издаваться журналы, в которых рассказывалось о королевах красоты, о королевах самых красивых ног и грудей, о королевах соблазнов. За наглухо зашторенными окнами Каир зажил шумной жизнью. За этими окнами Каир преподносил солдатам своих союзников самых красивых женщин.
Все это пугало Мансура эфенди, да и не только его, но и всех отцов, оберегавших своих дочерей. Но ничто так не страшило его, как толпы людей в бомбоубежищах. После объявления тревоги многие, чтобы успеть втиснуться в убежище, устремлялись туда в одном ночном белье, часто босыми. Сотни раз Мансур эфенди выражал свое недовольство тем, что его супруга выходит из дому с непокрытой головой и младшая дочь выбегает в бомбоубежище в одной ночной рубашке, почти не прикрывавшей ее молодое тело.
А в убежищах люди не в состоянии уследить за своими женами и дочерьми. Когда грозит смертельная опасность, все становится позволительным. В теле человека разгорается желание, и если бы он мог, то утвердил бы свое желание жить, крепко прижавшись к телу, которое рядом.
Сколько раз отец видел свою дрожащую дочь, которую обнимал неизвестный ни ему, ни ей юноша. Мансур эфенди возмущался, сердились и другие отцы и матери. Но это повторялось каждый раз, когда объявлялась воздушная тревога. Мансур эфенди решил было запретить жене и дочери ходить в убежище. Но как только раздавался вой сирены, он велел им немедленно отправляться туда.
Однако больше всего Мансур эфенди опасался кинофильмов, буквально наводнивших Каир. Многие из них рассказывали о любви, начавшейся в убежище во время бомбежки: жена обнаруживает, что сосед по убежищу ей симпатичен, и дело заканчивается изменой мужу. В другой картине девушка, на которую мужчины никогда не обращали внимания, в убежище находит свою мечту и любовь. Многие из этих кинофильмов превращали бомбоубежище в замок снов и мечтаний, где можно отыскать себе подходящего мужчину, а войну — в удобный предлог для любви.
Нападки Мансура эфенди на кинофильмы и на то, что происходило в Каире, зашли так далеко, что знакомые советовали ему придержать язык за зубами. В противном случае власти сочтут его врагом порядка, нарушающим военную дисциплину, и тогда никто не сжалится над старостью Мансура эфенди, его упрячут в тюрьму вплоть до самого окончания войны.
Все это рассказал мне старый учитель в кафе. Мимо кафе проходил трамвай, а неподалеку пролегало
