служившего в министерстве путей сообщения. Он предупреждал, что прогонит ее, если она выйдет из дому без разрешения. И несмотря на то, что Давлят была счастлива и знала, что мой друг человек решительный, она все же ослушалась его. Женщина всегда одержима страстью к непослушанию.
Когда Тагир вечером вернулся и не застал ее дома, он закрыл перед ней дверь, и она, рыдая, пришла ко мне просить заступничества. Но мой друг был тверд, и слезы Давлят не поколебали его решения. Он не скрыл от меня, что воспользовался случаем, так как она ему надоела и он искал предлог для ссоры. Ее вид тронул меня, она напоминала бездомную кошку, которая ищет пристанища, и я, выражая свое сочувствие, старался ее утешить.
С этого дня, увидев, что я ее не избегаю, она стала иногда приходить ко мне. Давлят появлялась только с заплаканными глазами; когда жизнь ей улыбалась, она исчезала. Видя, что она измучена, я давал ей возможность излить свои жалобы и высказать свои опасения: я заметил, что она находит в этом успокоение и утешение. Она вздыхала, раскрывая передо мной свою душу, и, протягивая на прощанье руку, с улыбкой на губах шептала: «В конце концов, все хорошо — у меня есть друг».
Я не тяготился Давлят; она не была навязчивой, ничего не требовала и редко принимала те безвозвратные ссуды, которые я ей предлагал, хотя именно нужда приводила ее ко мне. И если стыд мешал Давлят принимать деньги, она просила меня послать слугу за сендвичами, удивляясь при этом, как быстро сумела переварить сытный обед и снова проголодаться. А я, глядя на ее пересохшие губы и прислушиваясь к слабому, словно затухающему голосу, определял, что она ничего не ела со вчерашнего дня. Голодный блеск ее глаз напоминал мне глаза бродячих кошек, страдающих от голода в темные дождливые ночи. Я оставлял Давлят у себя и затем, закончив прием пациентов, под покровом ночи отвозил ее в своей машине в какой-нибудь ресторан. Я садился напротив нее, наблюдая за той радостью, которая светилась в ее глазах, когда она просматривала меню, пытаясь выбрать, жалея меня, самые дешевые блюда. Я, смеясь, отнимал меню, выбирал ее любимые блюда и наблюдал, как она притворяется, будто ест без всякого аппетита, и как затем голод побеждает и она забывает свою благопристойную умеренность.
Наблюдая за Давлят во время еды, я испытывал скрытую радость. Была ли это радость подающего милостыню или сладость сочувствия к ее красоте, растоптанной судьбой? Не знаю, но эти скромные ужины с Давлят я предпочитал многому. Случилось даже так, что однажды позвонила моя невеста и попросила пойти с ней в кино. Я сказал, что занят, и отказался, потому что собрался пойти ужинать с Давлят. По- видимому, невеста почувствовала в моих извинениях ложь, и это побудило ее вместе со своим младшим братом обойти некоторые рестораны, где, как она знала, я имел обыкновение ужинать. Ее подозрения оправдались, она застала меня на месте преступления и бросила на нас презрительный взгляд. Сильно преувеличив это происшествие, она сообщила о нем своей семье и призвала брата в свидетели того, что я был со змеей в образе человека.
Напрасно я старался помириться с невестой и доказать свою невиновность. Она была девицей нервной и избалованной и твердо решила, что есть только одно средство возмездия за «измену» — расторжение помолвки.
В своем ослеплении женщины считают, что мужчина должен унижаться и пресмыкаться у их маленьких изящных ножек, чтобы получить прощение. Но мой желудок не мог переварить подобной глупой заносчивости, и я, не споря, принял разрыв. Я ненавижу лицемерие общества, которое порицает приближение к «змеям в человеческом образе», даже если они не ядовиты. Это говорю я, врач, который часто принимает в своем кабинете дам высшего света, страдающих теми болезнями, при упоминании о которых возмущается добродетель.
В тот вечер, когда Давлят ожидала в моем кабинете конца воздушного налета, раздался телефонный звонок. Оказалось, что звонит моя бывшая невеста, с которой я четыре месяца не встречался, и хочет узнать о моем драгоценном здоровье, потому что она еще не забыла тех чудесных дней, которые мы провели вместе. Может быть, она поняла, что политика диктата не оправдала себя, и, потеряв надежду на то, что я запрошу помилования, решила сама связать порванные нити. Я холодно поблагодарил ее. Моя гостья поинтересовалась, с кем я говорил. Когда я ответил, что звонила моя бывшая невеста, Давлят в изумлении раскрыла рот: она не знала о расторжении помолвки и думала, что я вот-вот женюсь. Она попыталась узнать причину разрыва, но я предпочел промолчать: ее вины в этом не было, и мне казалось жестоким рассказать то, что причинило бы ей боль и огорчение — Давлят была болезненно восприимчива и обостренно чутка. Она начала расспрашивать меня и, когда убедилась, что мое решение бесповоротно и я навсегда изгнал эту девушку из своей жизни, умолкла.
Надолго воцарилось молчание, которое нарушалось только унылым гулом самолетов, рыскавших в поисках цели.
Я заметил, что Давлят хочет что-то сказать, но слова не сходят с ее губ. Наконец, она с трудом выговорила:
— Значит, ты теперь свободен?
— Да, — ответил я.
Тогда она, как-то съежившись от стыда, сказала:
— Ты ко мне хорошо относишься: много раз, вспоминая о тебе, я отгоняла мысли о самоубийстве. Ты — моя последняя надежда. Послушай меня. Ты живешь один. Почему бы тебе не взять меня к себе? Я буду послушна, буду тебе прислуживать; раньше я не говорила об этом, потому что у тебя была невеста и дурные слухи могли только повредить тебе. Теперь же я могу просить спасти меня от улицы… Как я мечтаю о чистой жизни, как хочу искупить свое темное прошлое!..
Я возмутился, но не показал виду, а она задыхалась и была близка к обмороку. Действительно, змея! Она пытается проникнуть в мой дом, в дом человека с безупречной репутацией и чистой совестью, который решался выходить к ней только под покровом темноты!
Она не знала, чем объяснить мое молчание, и, не поняв, возьму я ее к себе или нет, снова заговорила дрожащим голосом и рассказала историю своей жизни.
Ее мать родом из Саида, из семьи, единственным достоянием которой была честь. Когда умер отец, Давлят было семь лет, а ее матери — тридцать, она была в расцвете молодости. Распространился слух, что, овдовев, она поддалась преступной любви. Все ее родичи решили, что за это она должна умереть. Уже было назначено место и время казни. Однако какой-то мальчишка подслушал, как они сговаривались, и предупредил ее. Мать Давлят бежала из деревни и чудом спаслась. И вот уже тринадцать лет, как мать, которую любовь предала мести, живет в Каире, остановившись на полпути между добродетелью и падением.
Дочь не сумела избежать ее участи. Мать и дочь жили врозь, в разных кварталах, и зачастую одна не знала, где живет другая. Условия «работы» и борьба за кусок хлеба их разлучали.
Давлят продолжала шепотом: «Родичи напали на наш след. Они не потеряли надежды нас найти. Я слыхала, что сейчас они в Каире. Если нас найдут, нам нет спасенья… Поэтому я и просилась к тебе в дом. Я буду скрываться… никогда не выйду. Мне ведь хочется жить…»
Но я не смягчился, что-то говорило во мне: «Давлят играла в театре, сейчас ей недостает подмостков… Не пользуется ли она моей добротой и не пробует ли свой талант в моей приемной?»
Эта мысль заставила меня мягко извиниться и отклонить ее предложение.
Она снова пришла только через пять недель. Ее била дрожь.
Они нашли ее мать… Ее двоюродные братья. Три здоровенных парня. У них был нож, и они готовы были на глазах у всех вонзить нож ей в грудь. Они обещали простить ее, если она поедет с ними в деревню и будет там честно жить, бросив торговать собой. У нее не было другого выхода, как поверить им и покориться.
Захватив мать, они пришли за дочерью и потребовали, чтобы и она поехала с ними в деревню, тогда простят и ее. А мать будет заложницей на случай, если Давлят откажется. Что ей делать? Разве она может не подчиниться повелевающему взгляду горящих глаз двоюродного брата:
— Я женюсь на тебе и покрою твой позор… Если же ты убежишь, я найду тебя и сумею вонзить этот нож в сердце, отправив тебя вслед за твоей матерью.
Я спросил:
— А ты не подумала о полиции?
Она рассмеялась, словно я предложил что-то нелепое, и сказала:
— Месть переходит из поколения в поколение, и мстители не боятся даже каторжной тюрьмы.
