— Дайте мотыгу, господин!.. Что за дело… — проговорил он и замер, услышав ответ господина. Слова бека поразили его, точно гром среди ясного неба.
— Уйди прочь!..
Дядя Абдаллах не мог отойти, не мог даже возразить. А бек поднял мотыгу и тяжело вздохнул. Но мотыга словно повисла в воздухе и не желала вонзаться в землю. Но вот она полетела в сторону. Руки бека бессильно повисли. Он сначала сел, а потом растянулся на земле, не обращая внимания на камни и глину. Пальцы его вытянутой руки нащупали кустик жасмина. Бек напрягся и, с трудом переводя дух, вырвал весь куст.
Садовник был в каком-то помешательстве. Это было свыше его понимания. Что можно сделать? Он не мог поверить, что двадцать взмахов мотыгой могли довести человека до такого состояния. Всего двадцать ударов… и вот у него на глазах погибает человек.
— Ой, больно!.. Сердце!.. — раздался голос.
В ответ дядя Абдаллах только забормотал:
— Не дай бог, о аллах… не дай бог… Да хранит тебя аллах. Что? Что случилось? — Он схватил руку бека и продолжал:
— О боже, боже мой… Что случилось?
Дядя Абдаллах ощутил нежность кожи своего господина. Он никогда не видел ничего подобного. Но что сделала с рукой мотыга? Он вздрогнул. Кожа бека покрылась пузырьками, некоторые уже успели лопнуть.
— Позови… позови госпожу!.. — тихо проговорил бек. Глаза его были закрыты, он тяжело дышал. — Скорей, скорей…
Ноги так и понесли дядю Абдаллаха, но сразу же стали цепляться одна за другую. Где уж тут бежать дряхлому старику! Шутка ли, за спиной семьдесят лет!
Но вот дядюшка Абдаллах возвратился. С ним госпожа, дочка бека, его секретарь, слуга Абдо, повариха Умм Хайят, слуги. Все прибежали.
Бек лежал на спине. Глаза его были закрыты. Рука на сердце. Холодный пот покрывал его лицо.
Все кричали, голоса слились в один сплошной шум, в котором можно было разобрать только два слова: «Что случилось?»
Бек услышал эти слова. Он открыл глаза и отвернулся. Рука его давила на сердце. Хватая открытым ртом воздух, он жалобно сказал:
— Грудная жаба… жаба… о… скоро конец!..
Госпожа остолбенела. Пудра на лице смешалась с потом. Губы ее дрожали.
— Что ты!.. Какая у тебя жаба?..
— Клянусь тебе! — отвечал бек голосом умирающего. — Жаба, о сердце… грудь… руки онемели…
Госпожа продолжала успокаивать мужа:
— Что ты! Это, наверно, ложная жаба…
— Не говори так, папа, — вмешалась в разговор девочка, — ты только устал, это, наверно, солнечный удар.
Бек с недовольством сердито отвечал:
— О люди!.. Нет… левый бок… помогите… врача скорей!.. Спасите!..
Дочка бека побежала к вилле. Госпожа сделала жест рукой. Слуги подняли бека и осторожно понесли домой. Процессия медленно двигалась, иногда на время останавливаясь. Слышался только голос бека:
— Сердце!.. Помогите!..
— Молчи, не волнуйся, — успокаивала его госпожа.
Абдо, секретарь, повариха делали все автоматически.
На лицах у них застыла скорбь.
Сзади семенил дядюшка Абдаллах, который так и не мог понять, что случилось. Мысли его спутались, он совершенно растерялся. Вот он присел. Достав из кармана жилета жестяную табакерку, свернул цигарку и выбил из огнива искру. Несколько затяжек рассеяли его беспокойство и сбросили давивший на него груз. Снова на лице появилась улыбка. Бросив окурок, он поднялся, пошел к дому бека и увидел, как оттуда выходил врач. Значит, все кончилось благополучно: у бека и не грудная жаба, и не солнечный удар.
Тогда дядюшка Абдаллах вернулся к злополучной грядке. Засучив рукава и заправив полы галябии в жилет, он сплюнул на руки и взял мотыгу.
— Эх, вы, господа! — проговорил он с укоризной. — Почему нас никакие жабы не берут?
Пять часов
Перевод В. Шагаля
Старая комната, старая, как и сам Аль Каср аль айни[27]. Передо мной покосившийся письменный стол, весь испещренный именами врачей, работавших здесь до меня. Все, что находится в приемном покое, я видел уже тысячу раз: и тампоны ваты, и обрывки марли, и запекшиеся брызги крови на полу, и разбитый сестрой термометр, спрятанный в углу. Все это уже успело в достаточной степени мне надоесть…
Меня даже не трогают стоны лежащего здесь кондуктора. Я только что сделал ему укол, и больной еще не успел побороть и унять того огромного страшного великана, который сжал тисками этого человека.
Вдруг послышалась сирена кареты скорой помощи, пронзительная, резкая… Она как всегда принесла с собой страх, раздирающий сердце, заставляющий трепетать нервы. Кто слышал этот звук, прекрасно понимал его значение: он как бы предупреждал о смерти человека… Для врачей же он имел особый смысл: он предупреждал о том, что предстоит работа, воскрешал в сознании знакомые привычные картины: нитку с иглой, продезинфицированную кожу, распространяющийся всюду запах наркотиков, смешанный с запахом йода, предсмертный хрип тяжело страдающего человека…
Снова раздалась сирена. Я застыл… и тут же пробудился от своей задумчивости. Санитар повернулся и бросил окурок сигареты, которую украдкой курил. Вместе с окурком исчезла и та стесненность, которую он чувствовал. Воцарилась тишина. Слышалось только легкое шуршание колес коляски по длинному коридору больницы. В приемную вошел санитар скорой помощи и, с трудом переводя дыхание, бросил несколько слов:
— Пулевое ранение, господин доктор… Офицер… В него стреляли в саду… Ранен… Покушение…
Эти слова вызвали в моем сознании мысли о темной ночи выстреле и убийстве. Я не мог собраться с духом и взять себя в руки. В приемный покой санитары вкатили коляску. В это мгновение тишину больницы разорвал сильный продолжительный крик, доносившийся с верхнего этажа.
С грустью покинул я кресло и подошел к раненому. Передо мной, закрыв глаза и скрестив на груди руки, лежал человек с плотно сжатыми губами. Чувствовалось, что он не утратил надежду, не потерял веру в благополучный исход…
Черты его лица привлекли мое внимание. В них было что-то родное, египетское, возбуждающее в тебе гордость, заставляющее еще крепче полюбить свою родину.
Он был брюнет. Если внимательно всмотреться, можно было на его лице увидеть отражение тех прекрасных солнечных лучей, которые создали культуру по берегам Нила… Густые черные усы, придававшие лицу мужественность и силу, еще больше оттеняли, подчеркивали его загар. Это огромное мускулистое тело казалось отлитым из стали… Сильная шея дышала молодостью и жизнью… И вот говорят, он смертельно ранен…
Наклонившись над раненым, внимательно его осматривая, я пытался разобрать его слова, как вдруг почувствовал, что тихо говорю сам, что губы мои шепчут, кого-то осуждая: — Убили тебя…
Преодолев оцепенение, я пришел в себя. Раненый отвечал приглушенным голосом:
— Убили меня… в темноте… стреляли… в спину…
