— Почему ты спишь в мечети, Сурхан? Разве в нашем доме не хватает для тебя места?
— Я всю ночь до зари молился.
Брат молча сел и через мгновенье заговорил с тревогой в голосе.
— Я проснулся и не увидел рядом с собой Гании… Я долго искал ее, но не нашел.
Меня охватила дрожь, но я тут же подавил свою слабость и сказал:
— Наверно, она в это время вышла, чтобы наполнить кувшин водой из канала.
— Может быть, однако…
Он проглотил слюну и забормотал слова, которых я не расслышал. Затем встал и предложил:
— Давай помолимся.
Мы стали на молитву. Но что это была за молитва, которую я совершал тогда? Это была молитва дьяволу, а не аллаху.
Когда мы закончили молитву, в мечеть начали собираться люди. Я оказался в трудном положении. Наконец брат ушел домой. Едва он вышел, я незаметно взобрался на крышу. Мне нужно было помочь Гании бежать из мечети. Каково же было мое удивление, когда на крыше никого не оказалось. Я метался, как безумный, в поисках Гании. Странное предчувствие толкнуло меня к краю крыши. Едва взглянув на землю, я в ужасе вскрикнул. Через мгновение я был внизу, не помню, как я спустился. Гания лежала у стены и тихо стонала. Я подбежал, охваченный нетерпением и тревогой, и приподнял Ганию. Она с трудом открыла глаза.
— Я разбилась, Сурхан…
Она кусала губы, пытаясь подавить стон.
Я обнял ее, успокаивая и ободряя. Она прошептала:
— Мои мучения невыносимы, я умру…
От горя почти теряя рассудок, я заботливо и осторожно понес ее к дому тетушки Абд аль-Джамиль. Это была верная женщина, которая меня очень любила. Я рассказал ей кое-что и попросил, чтобы она пошла к брату и передала ему выдуманную мною историю.
Женщина тотчас же направилась к нему. Ганию перенесли домой. Матушка Абд аль-Джамиль рассказала моему брату, что Гания упала с крыши ее дома.
Прошло два дня. Гания терпеливо переносила страдания, которые трудно себе представить. Я уходил в загон для скота, запирался там, бил себя по лицу и плакал.
— Я виноват в этом несчастье. Я должен умереть.
Гания умерла. Мы похоронили ее на деревенском кладбище. В день ее смерти меня охватило безумие. Я не верил, что ее уже нет в живых. Я спокойно выполнял все, что мне поручили на похоронах, но время от времени на меня нападали приступы смеха, за которыми следовали апатия и молчаливость. А через несколько дней наступила реакция. Проливая горькие слезы, я бродил по полям или скрывался от людей в зарослях кукурузы. Наконец я успокоился и вернулся к своим обязанностям в мечети. Но вид мечети только увеличивал мое горе и муки. Всякий раз, как я ступал на ее порог, я представлял себе свое преступление, и мне казалось, что я слышу звук падающего на землю тела. Меня охватывала дрожь, я закрывал лицо руками и начинал плакать.
Я совершил невозможное, чтобы ввести в заблуждение брата и отвлечь от себя его подозрение. Мне было очень трудно сохранить свою тайну. Я не решался взглянуть на него. Иногда мне казалось, что он протягивает руку, чтобы задушить меня.
Шли дни, а тайна росла и давила на мое сердце, я чувствовал ее тяжкий груз. Мне все время казалось, что сердце мое разорвется, тайна вырвется из него и мое преступление станет явным. Это были дни таких мучений, что, я думаю, и муки ада не превзойдут их.
Однажды ночью после молитвы я вышел погулять. Помимо воли, ноги сами понесли меня к тому месту у стены мечети, где упала Гания. И вдруг я лицом к лицу столкнулся с братом. Не знаю, что привело его туда в этот час. Случай или что-нибудь другое? Мы остановились, встретившись у этой ужасной стены. Мгновение мы молчали, и вдруг я закричал:
— Не приближайся ко мне, не приближайся!
И бросился бежать, как безумный, куда глаза глядят.
Это была моя последняя встреча с братом. С тех пор я стал бродить по городам и вести жизнь изгнанника.
Шейх Афаллах умолк, по его щекам текли слезы. Взволнованный рассказом, я спросил:
— Почему ты не вернешься к прежней добродетельной жизни и не попросишь прощения у аллаха?
Он поднял глаза и сказал:
— Судьба ополчилась против меня, и я до конца останусь непокорным.
Он медленно вынул из-за пазухи свирель и начал наигрывать грустную мелодию, в которой звучала глубокая любовь и самоотречение. Опьяненный мелодией, он впал в полузабытье и упивался своими страданиями.
Трамвай № 2
Перевод В. Борисова
Был восьмой час вечера, когда трамвай № 2 отошел от остановки. В вагон вошла девушка. Она выбрала место в углу и принялась жевать серу, разглядывая немногочисленных пассажиров. На ее худом лице, бледность которого не мог скрыть слой дешевых румян, не было покрывала.
Заметив девушку, кондуктор нахмурился и подошел к ней:
— Билет…
Девушка не обратила внимания на кондуктора, она расправляла складки своей выцветшей мулайи[8] и снова собирала их, так что из-под мулайи показывался край синего ветхого платья, украшенного вылинявшими узорами…
Кондуктор повысил свой и без того грубый голос, в нем послышались злые нотки:
— Билет!.. Билет!..
Он стоял перед девушкой, бросая на нее презрительные взгляды. А она улыбнулась ему заискивающей и в то же время игривой улыбкой. Притворяясь наивной, она сказала:
— Клянусь пророком, я схожу на второй остановке.
— Каждый день так… сходишь на второй остановке… Клянусь аллахом, если не сойдешь, выброшу тебя из вагона…
— Твое право… Подожди немного, у меня сейчас нет мелочи!
— Одним словом, или заплати, или сходи…
Глаза девушки быстро обежали пассажиров и остановились на юноше, одетом дешево, но прилично. Он сидел напротив нее с учебниками в руках.
Она склонилась к нему и, не переставая жевать, попросила:
— Вы не дадите мне шесть милимов[9], эфенди[10]?
Кондуктор заворчал:
— Какая наглость! Оставь пассажиров в покое…
Даже не обернувшись, она ответила:
— Какое тебе дело? Эфенди рад одолжить мне на билет…
Юноша улыбнулся, чуть сдвинул феску на лоб, достал шесть милимов и купил билет. Разгневанный кондуктор отошел. Девушка проводила его презрительным смехом. Лицо ее озарилось победной улыбкой, она положила руки на подлокотники сидения и сказала:
