подумай… если бы хоть одна из этих слез упала на твою душу… ты только подумай — ведь она смыла бы тебя с лица земли, — нет, ты только подумай…»
Вдруг колеса и валики болтливого старикашки неожиданно остановились, точно он сам своими собственными зубами прикусил язык. Раздался хриплый, глухой звук, какая?то стукотня — и медленно, с важностью, неумело подражая голосу кукушки, часы пробили десять. Молодой человек, полуоткрыв глаза, глядел в окно, оттаявшее под лучами веселого солнца. Он видел край равнины, искрящейся хрустальными снежинками, полосу дальнего леса и клочок безоблачного бледного неба. Божественное вдохновение охватило его душу. Он чувствовал ясно, что мгновение, которое сейчас проходит, частица времени в промежутке между двумя движениями маятника — высший, важнейший, кульминационный момент его жизни, что это — апогей молодости, который бывает только один раз! Что могло быть раньше и что еще может быть потом? Какое чувство можно сравнить с тем, которое владеет тобою, когда ты проникновенным взором обнимаешь весь свой жизненный путь, веря, что принятое в эту минуту решение будет не только мудрым и честным, но и хорошим?..
«Нет, не поеду я ни в какую Англию, — думал пан Петр. — Нас не проведешь! Отошлю профессору его триста франков… ведь заработаю же я здесь на жизнь, хотя бы пришлось навоз выкидывать из хлева…»
Несколько дней и ночей стояли трескучие морозы, а потом наступила оттепель. Воздух не был уже так чудесно прозрачен; тонкая морозная пыль осела на твердый, как камень, снежный покров: исчез иней, розовевший под лучами солнца, который так украшал сухие ветви тополей, тонкие прутья смородины и мертвые стебли, выглядывавшие из?под снега. С утра капали с крыш грязные капли, в воздухе, прибивая дым, ползущий по крышам, повисли клубы иссера — желтой мглы. Густой непроницаемый туман плотной пеленой закрыл горизонт, и под безмерной его тяжестью прижались к земле и холмы, и леса, и дальние деревни.
Было около часу дня, когда пан Доминик возвращался на наемных лошадях из уездного городка.
Тощие крестьянские клячонки вязли в подтаявшем снегу, неокованные полозья врезались в снег до самого грунта и тащились как по катку для белья, то и дело подпрыгивая на ухабах и раскатах. Старик закутался в порыжелую енотовую шубу, нахлобучил шапку на глаза и, покуривая недорогую сигару, думал. Было время, разъезжал он на четверке меринов, в роскошных санях, с кучером в ливрее, было время, кутался в теплую дорогую медвежью шубу… Боже мой, земля дрожала, бубенчики слышно было за полмили, кони фыркали, мужики и евреи стояли без шапок… Но хуже ли ему теперь? Как знать! Никогда еще езда на санях по пустому полю не доставляла ему такого удовольствия, как теперь, когда он едет на простых мужицких розвальнях… Дома ждет его пан доктор Петр Цедзина. Ха — ха! Но, но, лошадки! Быстрей! Еще вон только один лесок, потом маленький овражек за Заплотьем…
«Интересно знать, — думал пан Доминик, — составил ли и переписал ли Петрек счета? Верно, думал, бездельник, что я ему дам по целым дням слоняться по хатам (должно быть, учит девок по — немецки разговаривать) и бить баклуши… Нет… посиди?ка, пан химик, за приходо — расходными книгами, понаставь цифр, напиши красивым почерком сводки для господина инженера, выручи старика отца. Даром, что ли, стану я тебе возить табак да тратить деньги на сардинки?»
Лошади въехали во двор и остановились у крыльца. Пан Цедзина слез с саней и вошел в сени, с шумом отряхивая снег с сапог. В дверях комнаты показался доктор Петр.
— Что это? У тебя, видно, голова болит?! — воскликнул пан Доминик.
— Да нет! — принужденно ответил сын.
— Что же ты такой бледный и кислый?
У молодого человека был действительно невеселый вид.
Взгляд его глаз стал странно холодным и затуманился грустью. Доктор Петр шагал по комнате из угла в угол и нервно курил папиросу.
— Вот я велю сейчас Ягне борщ подать, так ты у меня сразу придешь в себя. Без борща, скажу я тебе, человек всегда плохо себя чувствует.
— Я не смогу есть, да и вообще… у меня мало времени.
— Мало времени?
— Да, — резко произнес доктор Петр, — я… видишь ли, отец… я должен ехать. Ничего не поделаешь… я должен ехать на эту службу в Гулль.
Пан Доминик не сказал ни слова. Не снимая шубы и шапки, он сел на стул и опустил голову. Он не смотрел, что делает сын, — он ничего не видел. Он чувствовал только, что ему душно, что ему нечем дышать. Он хотел выйти на воздух, освежиться, собраться с мыслями, но не мог двинуться с места. Молодой человек приводил в порядок бумаги и счетные книги, разбросанные на столе. Он взял в руки небольшую старую, засаленную записную книжку, обвязанную грязной тесемкой, и стал ее перелистывать.
— Отец, — произнес он с грустью и сожалением в голосе, — в этой книжке я прочел, что на мне тяготеет долг, который я должен уплатить безотлагательно.
— Оставь меня в покое, оставь меня в покое! — ответил старый Цедзина, опуская голову на руки.
— Прежде чем уехать, я должен объяснить тебе, отец, почему я решил это сделать.
— Что ты хочешь мне объяснять, глупец, что? — вскипел старик. — Поезжай, если на то твоя воля. Только, ради бога, прошу тебя, не расточай передо мною своих премудростей.
— Я хочу поговорить с тобой совершенно искренне и откровенно о деле, имеющем для меня очень важное значение. Четыре года назад ты мне прислал в разные сроки двести рублей. В следующем году тоже двести рублей. Потом двести пятьдесят и в прошлом году опять двести. Всего восемьсот пятьдесят рублей. Жалованья ты получаешь триста рублей в год. Откуда же эти деньги?..
— Милый мой сынок… не вздумай только выставить меня вором. Если ты внимательно просмотрел счета, то должен был заметить, что из денег Бияковского я не взял ни одной копейки. В книгах все записано. Что я не продавал тайком ни извести, ни кирпичей, в этом ты можешь убедиться из счетов. Наконец, я даю тебе чест ное слово… у меня на совести нет ни одной копейки Бияковского. Бог свидетель!
— Да, это совершенная правда.
— Раз ты выступаешь в роли обвинителя, ты должен кое?что понимать в делах. Весь секрет состоит в том, что Бияковский предоставил мне право на получение дополнительного вознаграждения, правда довольно оригинального. Из выручки от продажи он ничего не хотел мне давать и на мои настойчивые требования всегда пел одну и ту же песню: «Удешевляйте производство… а что на этом сэкономите, то ваше». Он обещал рабочим сначала по тридцать копеек. Я им потом дал по двадцать, ну и, разумеется, они согласились, потому что заработать им больше негде, а тут у них верный заработок. Вот таким образом у меня и собралось немного денег для тебя.
— Да, именно это я обнаружил по счетам.
— Ив этом весь секрет, обвинитель! Вором я не был и, даст бог, не буду!
— И я не хочу им быть, отец. Поэтому я должен отдать эти восемьсот пятьдесят рублей.
— Кому ты станешь их отдавать? Я этих денег не приму… знай это… не приму. Я не мог давать тебе на содержание и ученье больше, видит бог… но сколько я мог… Я старался хоть как?нибудь выполнить свои отцовские обязанности.
— Это не ты, отец, давал мне на ученье, и не тебе я должен возвратить этот ужасный, тяжелый долг…
Доминик Цедзина высоко поднял брови и с изумлением глядел на сына.
— Ты, Петрусь, должно быть, помешался. Что ты городишь?
Доктор Петр сел за столик, взял лист белой бумаги и медленно заговорил:
— Стоимость каждого товара по окончании производства состоит из постоянного капитала (обозначим его буквой с), переменного капитала, то есть заработной платы (положим о), и так называемой прибавочной стоимости, или прибыли, которую я обозначу буквой р. Отношение прибавочной стоимости к переменному капиталу, или прибыли к заработной плате, р: V, показывает норму прибавочной стоимости, или степень эксплуатации.
Подсчитаем, отец, со всей точностью приход и расход…
Только к вечеру кончился ожесточенный спор между отцом и сыном. Оба они смолкли, охваченные
