тем упрямым чувством, которое закрывает сердца так плотно, как крышка гроба закрывает дорогой прах.
Старик равнодушно и презрительно смотрел, как доктор Петр укладывает свой чемодан. Время от времени насмешливая улыбка скользила по его губам и глаза сверкали гневом. После долгого молчания он высокомерно и равнодушно проговорил:
— А тут ты решительно не можешь заработать, если тебе так уж хочется разводить глупые сентименты.
— Нет, отец, не могу так скоро, как мне хотелось бы. Там у меня служба и сравнительно недурное жалованье.
— Место можно и тут найти. Бияковский…
— Я не желаю иметь ничего общего с господами Бияковскими. Мне никто никогда не протежировал, меня ценили за мои знания и работу.
— Ты же писал мне, что тебе протежировал какой?то профессор, — сухо сказал отец. — Ты сам себе противоречишь, знаменитый философ.
— Нет. Профессор назвал мою фамилию потому, что его просили кого?нибудь порекомендовать. А учитывая мою добросовестную работу и склонность к самостоятельным исследованиям, он нашел вполне справедливым назвать меня.
— Сущий вздор! Бияковский точно так же нашел бы вполне справедливым, учитывая… и так далее…
— Никому неохота добровольно заразиться паршой… Вот и мне хорошо, покуда я чист…
Старик рассмеялся. Снова воцарилось молчание. Но вот молодой человек снял с гвоздя свое пальто и стал не спеша натягивать его.
— Так ты всерьез?.. — спросил пан Доминик.
— Да, отец.
— Ох, сынок, смотри, как бы не наказал тебя бог за это!
— Первую часть долга я надеюсь выслать в мае. В этой записной книжке я подсчитал, сколько следует каждому за четыре года. Так ты, отец, пожалуйста, добросовестно…
— Ступай прочь, дурак! — грубо крикнул пан Доминик в припадке бешеного гнева.
Руки у него тряслись, глаза горели недобрым огнем.
Доктор Петр, бледный как полотно, подошел к отцу со слезами на глазах и склонился к его ногам. Старик оттолкнул его, отошел в угол комнаты и повернулся к сыну спиной. Он слышал, как дверь тихо скрипнула и закрылась за уходящим сыном, слышал сухой лязг щеколды, но не повернул головы. Мало — помалу он погружался в состояние апатии и такого глубокого равнодушия, что оно граничило чуть ли не с чувством удовольствия.
«Хорошо, что я его назвал дураком, — подумал старик, — так ему и надо…»
Через несколько минут он выглянул в окно. На дворе не было ни души. В лучах заходящего солнца все предметы были видны особенно ясно. На стеклах мороз рисовал свои фантастические узоры, они появлялись ка глазах, затягивали стекла снизу вверх. Старик с интересом смотрел на них и думал о чем?то далеком — далеком. На мгновение он почувствовал себя маленьким мальчиком, он сидит в прекрасном помещичьем доме, возле своей матери, доброй, милой, красивой матери, и глядит на морозный узор на окне… Ему скучно, он бы стал капризничать и плакать, если бы не эти вьющиеся побеги, эти веточки и зубчатые листочки, такие занятные, такие любопытные…
Из глубокой задумчивости его вывел далекий свист паровоза. Этот звук причинил старику такую боль, точно его ударили молотком по голове. Пан Цедзина взял шапку и вышел из комнаты.
К железнодорожной станции медленно подходил поезд, зарываясь в снежные сугробы, как бы рассекая их и железной грудью прокладывая себе путь. Пан Доминик широким шагом направился на станцию. Сумерки быстро надвигались, и по мере того как сгущалась темнота, все ярче блестели фонари на железнодорожной линии, словно добрые духи, предупреждающие о большой опасности. Когда пан Цедзина был уже на половине дороги, он заметил издали силуэт человека, шедшего со станции. Старик облегченно вздохнул в надежде, что это возвращается доктор Петр. Вскоре он поравнялся с этим человеком: это был рабочий с кирпичного завода, молодой и веселый парень.
— Ты куда ходил? — спросил его управляющий.
— На станцию.
— Зачем?
— Вещи нес молодому пану…
— Какому молодому пану?
— Да пану Петру.
— Уехал? — равнодушно спросил старик.
— Уехал, сударь.
— Ты видел?
— Да как же не видеть? Ведь я сам и сверток внес в вагон.
— Говорил он тебе что?нибудь?
— Э… говорить?то не очень много говорил.
— Ступай домой.
Парень быстро пошел по обочине дороги. Потом он перескочил через канаву и направился к горе напрямик через поле.
Пан Доминик все смотрел ему вслед, даже тогда, когда он уже скрылся под горой. Лицо у старика сжалось в кулачок, нос вытянулся и опустился к подбородку, глаза закрылись. Он все стоял на месте, то и дело протягивая руку, точно хотел позвать рабочего. Затем медленно побрел, уже без всякой цели, не сознавая даже, куда он идет. На ходу он все наклонялся к земле и при свете последних проблесков вечерней зари узнавал глубокие следы, которые оставил сын в рыхлом снегу и которые сострадательный мороз укреплял теперь для отца на этом тяжелом пути. Над каждым следом старик останавливался, ощупывал его палкой… Над каждым следом из груди его вырывался тихий, долгий стон, похожий на жалобный вой ветра над могилами кладбища.
1894
Примечания
1
Штапфервег — улица в Цюрихе.
2
Вестмюнстер — местность на берегу Цюрихского озера.
3
Згеж и Пабьяницы — фабричные города, расположенные возле Лодзи, — центра текстильной, особенно хлопчатобумажной промышленности.
