малейших. Машина ехала очень долго, временами останавливалась. Однажды у Вернера даже мелькнула мысль, что это странно — зачем его везут так долго? И куда? Не собираются же они выводить его на открытый процесс. И судя по тому, что он слышал из обрывков разговоров, и по тому, как участились бомбежки — сейчас нацистам вообще не до процессов. Ну а пустить пулю в затылок — для этого не нужно везти его к черту на кулички.
Однако всерьез он об этом не думал. Он уже давно ни о чем не думал всерьез.
Наконец машина остановилась. Люди в эсэсовской форме вытащили Вернера наружу. В этот раз его не волокли по земле, а аккуратно поддерживали под локти, и он шел своими ногами. Он увидел обыкновенную городскую улицу — не понять, в каком городе, такие улицы везде бывают, двухэтажный дом в грязно- желтой штукатурке. Конвоиры подхватили его с двух сторон, подняли и таким образом преодолели лестницу на второй этаж.
Бригаденфюрера что-то нигде не было видно.
Вернер оказался в обычной городской квартире. Без всяких решеток, без наручников, и без охраны — эсэсовцы посадили его на обшарпанный табурет в прихожей и быстро исчезли за дверью. К Вернеру подошла женщина — заключенный вздрогнул, он уже пять лет не видел ни одной женщины. Она ласково коснулась его плеча.
— Пойдемте. Я вам помогу.
Подошла еще одна, помоложе, совсем даже молоденькая девушка. Женщины вдвоем помогли ему встать и повели в ванную.
— Надо раздеться. Не стесняйтесь — я врач, а она медсестра, — сообщила старшая из женщин. Они стали раздевать Вернера, а потом уложили его в ванну с теплой водой.
Он уже очень давно не мылся по-настоящему.
После ванны его аккуратно промокнули полотенцами, отвели в комнату — практически отнесли на руках — и уложили на белые, настоящие белые чистые простыни. После этого женщина-врач стала обрабатывать его раны. В последнее время его били просто для соблюдения режима, раз в неделю и не то, чтобы сильно; но некоторые гнойники остались еще со времен гестаповской 'обработки', теперь они расширились, нарывали и постоянно болели. Рука, сломанная пять лет назад, срослась неправильно и болела постоянно. Спина была покрыта давно зажившими, полузажившими и практически свежими рубцами, кое-где женщина накладывала мази и что-то приклеивала. Потом она стала вскрывать гнойники, колоть тонким шприцем, резать, накладывать повязки, а молодая девушка, медсестра, ей ассистировала, подавала инструменты и придерживала Вернера, если он дергался. Врач вводила анальгетики, но все равно иногда бывало больно, Вернер вздрагивал, но не издавал звуков, как будто эта боль была недостойной того, чтобы он снизошел до речи или даже хотя бы стонов. Собственно говоря, Вернер уже очень давно ни с кем и не разговаривал. Не то, что он молчал все время, нет, он кричал от боли, когда били; он стонал длинными бессонными ночами, так громко, что охранники стучали прикладом в дверь. Но вот нормальных человеческих слов он не произносил очень давно, и уже не был уверен, что помнит свой родной немецкий язык и умеет на нем разговаривать.
Наконец его полностью обработали, перевязали, и потом девушка-медсестра принесла кружку с чем-то странно и сильно пахнущим, и стала кормить его с ложечки. Через две ложечки Вернер вспомнил, осознал, что это — мясной бульон, и его чуть не стошнило. Однако он удержался, а потом вошел во вкус и жадно выхлебал всю кружку.
Ему предложили еще воды, он выпил и воду. Потом он заснул.
Когда Вернер проснулся, было еще светло или уже опять светло. Он лежал не двигаясь, на настоящей, чистой простыне, укрытый настоящим одеялом в пододеяльнике, и у него почти ничего не болело. Болело во всяком случае на порядок меньше, чем обычно. Он лежал и очень удивлялся этому. Если бы сейчас в дверь вошел бригаденфюрер и приставил к уху Вернера пистолет — и это ничуть не удивило и не смутило бы заключенного.
Полежав некоторое время, Вернер повернул голову и увидел на тумбочке рядом с диваном стакан воды. Он осторожно протянул руку, поднял стакан, поднял голову — и аккуратно, быстро выпил воду. Со стуком поставил стакан обратно. Не то, что ему хотелось пить, но чистая холодная вода — это ресурс, и его надо использовать, пока есть такая возможность.
Ему хотелось в туалет, но терпимо пока. Он решил подождать.
Дверь открылась, и в комнату вошел бригаденфюрер.
Он был не в форме, но Вернер узнал его. Даже не по внешности — внешность разглядел плохо — а можно сказать, чутьем. Это был тот самый человек, забравший его вчера из тюрьмы. И очевидно, никакой не эсэсовец. А... кто?
Бывший бригаденфюрер сел рядом с Вернером на табуретку. Посмотрел на него усталыми серыми глазами.
— Здравствуйте, герр Оттерсбах. Как вы себя чувствуете?
Оттерсбах — это фамилия Вернера. Заключенный осторожно раскрыл губы и хотел задать вопрос, но сначала у него вышло только воронье карканье. Вернер покашлял, сморщился от боли в груди. И наконец спросил хрипло.
— Кто вы? Русский?
— Нет, — спаситель покачал головой, — я не работаю ни на русских, ни на американцев. Вас должны были расстрелять, герр Оттерсбах. Война продлится еще месяц, может, два, потом нацистам каюк. Я хотел вытащить вас. Вот и все. Вам здорово досталось, — он провел рукой по плечу Вернера, — пять лет. И допросы в гестапо. Вы понимаете, что вы герой, Вернер?
— Что теперь будет? — Вернер наконец смог родить следующий вопрос. Неизвестно чей агент грустно усмехнулся.
— Все будет хорошо, Вернер. Вы не беспокойтесь. Не бойтесь, вы у своих. Вас больше никто не тронет. Самолет вылетает сегодня вечером, мы переправим вас в безопасное место.
— К..какой самолет? — поразился Вернер.
— Самолет будет немецкий, — охотно пояснил спаситель, — Ю-52 транспортный. Но это только чтобы выйти за пределы Германии. А до Индии, конечно, будете добираться на другом.
— До Индии?!
— Да. Собственно, Тибет. Там убежище. Там вас вылечат, восстановят. Вам все объяснят, не волнуйтесь. Просто... это очень необычная правда. Это не так просто объяснить. Не в двух словах. Вам надо сначала немного прийти в себя.
— Почему вы спасли меня? — спросил Вернер.
Немолодой человек с глазами, полными усталости и тоски, положил руку ему на лоб.
— Потому что ты мой брат. Ты — амару. Ты сейчас не понимаешь меня, и не знаешь, что это такое. Поймешь позже. Ты, Вернер — амару, и жить тебе, я надеюсь, предстоит еще очень долго.
15 мая 2010 г. Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.
Взгляд привычно фотографически выхватывал детали. Щелк — цветущий куст рододендрона, щелк — подстриженная акация на разровненном холмике почвы; щелк — вымытые белые ступени, щелк — садовый гном. Передо мной был обыкновенный дом, он словно гордился своей обычностью, своей такой-же-как- всейностью, здесь живут приличные люди, словно говорил этот дом. Нормальные, аккуратные, трудолюбивые люди, может быть только чуть-чуть получше других — немного богаче, капельку старательнее, на ступенечку повыше других. Я испытываю в таких домах робость, хоть и научился ее хорошо скрывать. Такие вот домики напоминают мне Гессе и воспетую им площадочку с араукарией с безупречно промытыми иголками. Я даже задержался на нижней ступеньке, но вовремя вспомнил, что в этом идеальном бюргерском приюте всего два дня назад случилось убийство. Флер недосягаемой порядочности дрогнул, и я решительно позвонил в дверь.
На пороге возникла хозяйка — она составляла с домом полную гармонию. Внешность незапоминающаяся: если смотрит не профессионал, даже цвет ее волос (искусственная золотистая блондинка) и глаз (серо-голубые) не всплывет в памяти. Обычная карьерная дам, чиновница —
