добиваются более-менее приемлемых условий жизни...
Если сравнить разные социальные слои, наибольшее число амару обычно оказывается в среднем. Ребенок амару может родиться где угодно, но потом либо трудолюбие и талант поднимают его выше, либо его сбрасывают вниз из-за неумения конкурировать. В итоге амару оказываются где-то посередине — это искусные ремесленники, учителя, врачи, люди искусства, ученые. Их никогда не пустят выше — в умении конкурировать, демонстрировать себя и путем силы и интриг пробиваться наверх, топить конкурентов они безнадежно проигрывают урку.
Особенно сложно складывается судьба женщин-амару. Они до недавних пор совершенно не могли реализовать себя, как и женщины в любом обществе, где доминируют урку. Конечно, женщина-амару охотно реализуется в детях (которых у нее немного, если вообще есть), либо творит для себя — вышивание, рисование, пение. Таковы амару — что с ними ни делай, они все равно проживают более или менее благополучную, наполненную трудом и любовью, жизнь. Но реализовать свой потенциал в науке или искусстве женщины-амару не могли.
Правило среднего класса, конечно, не всеобъемлюще. Бывали — случайно — амару-правители, цари и короли. Нередко встречаются амару среди самых низших слоев.
— И все они не догадываются о своем происхождении?
— Как тебе сказать, — отвечал Инка, — было у тебя такое чувство, что ты не отсюда? Что даже твои родители, друзья... может быть, не все, но большинство. Все они тебе чужие. И ты чужой здесь. Мучительно хотел бы найти своих — а их нет. И вот ты пытаешься убедить себя, что вот это-то и есть свои... вступаешь в разные организации, ищешь идеологию, которая объединила бы тебя со всеми этими людьми. Ищешь друзей. И находишь новое отчуждение.
Вернер снова мрачнел, потому что это было правдой. Он не отвечал.
Ему не хотелось, чтобы это было правдой. Это была слишком мучительная, слишком давняя мысль, и он давно приучил себя думать, что это — глупое и детское, подростковое чувство собственной исключительности. Он часто об этом слышал. И не хотел быть глупым, подростком, дураком. Потому всю жизнь убеждал себя в том, что он — такой же, как все, страстно желая действительно слиться со 'всеми'. Эта страсть сначала привела его в гитлерюгенд. С каким наслаждением он маршировал вместе с камерадами, участвовал в факельных шествиях... Ему казалось, что он становится таким же, как все, своим что они — вместе. Это было иллюзией. Потом та же мысль привела его в Сопротивление. И в тюрьме уже, запоздало он понял, что все это лишь увело его от желанных 'всех', что те самые 'все', на которых он так хотел быть похожим — ведут себя совершенно иначе, никто из них не стал сражаться против режима, и никто не попал в тюрьму.
Он опять оказался 'не как все'. И уж более страшного одиночества, чем в тюрьме — уже совсем без иллюзий — не было раньше никогда.
А теперь он сопротивлялся мысли, что может быть и не одинок.
Инти смотрела на него ясными карими глазами. Он привык к ее присутствию. В начале они говорили мало, она плохо знала немецкий, он — ару. Она прикасалась к нему лишь в медицинских целях, и это не беспокоило душу. Но каждый раз, когда она входила — будто всходило солнце. Появлялось неведомое ранее умиротворение и покой. Он обретал целостность.
Потом они часто стали говорить друг с другом, и могли говорить часами. Он рассказал ей о своей жизни, она — о себе. Инти выросла здесь, в Шамбале. Ее муж был амару-коммунистом, агентом в человеческом мире, целые годы проводил вне Шамбалы; в конце концов он был убит в Испании. Он лелеял ту же мечту, что многие и многие поколения амару — научить урку жить иначе, изменить их мир.
Вернер слушал музыку амару, видел их картины и скульптуры, посещал лабораторию Тимты — она показала поразившие его методы работы с ДНК. Видел их детей — амару жили семьями, в семье обычно был один, редко два ребенка. Побывал в оранжерее, где росли на искусственных средах огромные томаты, картофель, лук, амару никогда не знали голода; и там же в чанах выращивались белковые массы: то мясо, что он ел, никогда не мычало и не щипало траву — однако было не менее вкусным. Он беседовал с другими амару по вечерам, у камина или слушал песни у огромного костра на Аруапе, каждый день был наполнен интереснейшей и острейшей мыслью, чувством, переживанием; Вернер встречал дружеские, приветливые улыбки и взгляды — но все еще был чужим, не принадлежал этому миру, не мог поверить, и внутренне отталкивал их, оставшихся чистенькими и высоконравственными среди грязи и жестокости остального мира.
Какое они имели на это право?
Наверное, со временем Вернер привык к этой мысли. Сначала внутренне принял для себя возможность жить безмятежно и мирно, среди умных, добрых, спокойных людей, в довольстве и безопасности.
Он выздоровел окончательно. Но продолжал жить в гостевой комнате у Инти — ее большой дом пустовал, ей было все равно. Жили они независимо друг от друга, питались отдельно, да амару и не делали из еды культ а, готовить им почти не приходилось — все блюда были очень просты.
Инти была очень занята в больнице и потом еще пропадала невесть где. Она рассказывала ему и о своих исследованиях. Она увлекалась медициной урку — они тут все занимались исследованиями, каждый в какой-нибудь своей области. Инти изучала физиологические отличия амару от урку, их генные основы были известны — Инти пыталась понять, как они проявляются в фенотипе.
Вернер тоже не сидел без дела: он учился. Изучал ару, и начал уже вполне прилично на нем говорить. Много читал. Знакомился с амарскими науками под руководством школьного наставника. И еще он изучал ятихири, метод физического воспитания и одновременно единоборства амару. От этого метода, как оказалось, произошли все многочисленные школы востока — и кунг-фу, и китайская тайцзицюань, и японские таэквон-до и айки-до, и у-шу, и бесчисленные другие мелкие школы, и собственно говоря, вся йога тоже выросла из ятихири. Амару, выросшие здесь, начинали изучение яхи уже с двух лет, яхи была формой физической культуры, так же необходимой, как культура мышления или художественная, и яхи была всеобъемлющей. Вернер видел детские и молодежные игры и представления яхи — они включали и командную игру, и танец, и акробатику, и борьбу, иногда борьбу со зверями — с тиграми, которых содержали в имата в гигантских вольерах в полуестественной обстановке; яхи не убивал тигра в борьбе, но словно танцевал с ним, раз за разом отбрасывая разъяренного зверя. Кхана, наставник Вернера в яхи, объяснял, что ятихири и возникла как искусство охотника, в незапамятные времена, что приемы борьбы с человеком были введены позже, когда актуальной стала защита от расплодившихся и агрессивных урку. Собственно, и слово айахо — воин — в первоначальном ару значило просто 'охотник'. Амару не знали войн.
Все, что их интересовало в воинском искусстве — искусство владения телом и духом, и его амару довели до совершенства.
Вернер понимал, что ему никогда не достичь мастерства яхи, учащихся этому с младенчества, но все же учился, и научился многому. Ступени яхи предполагали владение своим дыханием, сердцебиением, регуляцию температуры тела, совершенную координацию всех мышечных движений, всех волокон, и уж ничего не стоило продвинутому мастеру яхи управлять своим настроением и состоянием. Как и многим, кто стал изучать яхи в зрелом возрасте, Вернеру быстро начало казаться, что до сих пор он жил совершенно напрасно и неверно — насколько ему было бы легче, если бы он знал яхи раньше.
Вернера поначалу удивляло отношение амару к быту.
Дома в Германии у них была прислуга. Мать тоже работала по хозяйству и управляла служанкой и кухаркой. Это было нормой — семья профессора.
Амару не знали понятия прислуги вообще.
Любой амару, с которым Вернер знакомился, оказывался ученым, или врачом, или музыкантом, или учителем; он ни разу не замечал среди них рабочих, кухарок или фермеров. Не было, разумеется, и материальных различий, как не было и никаких денег. Еду амару забирали прямо в оранжереях, где выращивалось все, от грибов до мясной массы. Необходимые предметы — на складе мастерских, где все нужное и производилось. У амару вообще было очень мало предметов. Обстановка в домах — спартанская.
