Мебель, одежда — всего этого нужно было немного, и вырабатывалось все это на непонятных, совершенно автоматически работающих машинах, те, кто управлял этими машинами, были проектировщиками, дизайнерами, инженерами — но язык не поворачивался назвать их рабочими.
Амару просто не приходило в голову, скажем, поменять мебель. Один и тот же стол полвека, а то и век, служил одной семье. Амару не дарили друг другу вещей. В шкафу — стенной нише — у Инти висели два платья-плаща для лета, и два — для зимы, и это было много по ее мнению. Амару очень удивлялись и потешались над страстью людей в урканском мире покупать массу самых разных предметов.
В мастерских работали инженеры, в оранжереях — биологи. Ни те, ни другие не гнушались того, чтобы постоять за станком, повозиться с железками, паять и сваривать, копаться в земле, рассаживать, налаживать полив и внесение удобрений, собирать урожай.
Амару мало потребляли — но мало и работали. Скажем, в оранжереях было установлено обязательное дежурство, но оно длилось для каждого всего четыре часа в день и не ежедневно. Остальное время амару проводили либо на работе — но уже добровольно, занимаясь творчеством, исследованиями и усовершенствованиями — либо дома, с семьей, занимаясь ятихири, искусством, хобби, играми, чтением, творчеством.
Вернер не понимал, как можно жить, работая всего четыре часа в день, да еще с двумя-тремя выходными в неделю. Но по-видимому, амару этого хватало — учитывая, что им не нужно было производить товары на продажу, для получения прибыли, а внутреннее потребление было скромным.
Были, впрочем, энтузиасты своего дела, как Тимта, готовая днями и ночами корпеть над пробирками, или Пеллку, конструктор летательных аппаратов, который порой даже ночевал в мастерской.
Так же жила Инти: как врач, она не только лечила, но и полностью перенимала уход за больным. Ее работа была похожа на материнство — она словно растворялась в пациенте, принимая его как целое, исцеляя, она ощущала человека, как часть себя, и точно чувствовала, где и какое требуется вмешательство — и если нужно, могла провести даже сложнейшие операции на открытом сердце. А потом, немного отдохнув, сидеть с больным, подавать ему питье, успокаивать, укладывать, чтобы не было пролежней. Так она выходила и Вернера.
Больных было мало. Кажется, амару вообще не знали привычных болезней; чаще всего Инти приходилось лечить различные травмы. Также она опекала (по распределению) около полусотни домов в поселке, время от времени обследуя там детей и взрослых для профилактики. Острые больные бывали у Инти далеко не всегда, а такие тяжелые, как Вернер — совсем редко.
Быт амару тоже велся не так, как в обычном мире. Из-за малого количества предметов их дома не требовали серьезной уборки. Здесь не нужно было стирать занавески или чистить столовое серебро — за неимением всего этого.
Почти не нужно было готовить — лишь минимальная обработка перед подачей на стол.
Эластичные ткани, из которых делалось белье амару и простыни, стирались очень легко, в ванной для этого стояло специальное устройство, выстиранное сваливалось в ящик и высыхало прямо там за несколько часов благодаря особым свойствам этой ткани.
Все же кое-что по дому делать было нужно — чистить пол и стеклянные простенки с помощью специальной щетки, немного прибирать и раскладывать выстиранное, мыть посуду. Для этого у амару не бывало никакой прислуги, как бы ни были высоки их заслуги на почве науки или искусств. Инти делала все сама, но когда Вернер поправился, он стал перенимать эту работу — ведь Инти часто уходила в больницу. Со временем у них все это стало почти автоматическим — то делала она, то он, никому не приходило в голову подсчитывать и распределять труд. Все происходило незаметно и легко.
Вернер спрашивал, не нужно ли ему пойти работать, ведь его кормят здесь. Инти лишь пожимала плечами. Ты же учишься, говорила она. Ты новенький у нас. Ты еще ничего не умеешь, не знаешь — где ты хочешь работать?
Но Инка дал ему совет. Вернер стал ходить в оранжерею — там было больше всего работы — и часа по два в день обрезал листья, собирал урожай, перекладывал, чинил, копал.
Эту черновую работу часто делали дети — сюда приходили целые группы детей лет десяти, восьми и даже пяти и работали по два-три часа.
Этого было достаточно. Имата была в своем роде совершенным, законченным предприятием. Амару не нуждались ни в какой дополнительной рабочей силе, ни в капитале, ни в ресурсах. У них было все.
— Обрати внимание на сказки, — говорил ему Инка. Они неторопливо, шагом ехали на тибетских лошадках, как обычно, прогуливаясь за пределами имата. Вернера всегда поражал контраст очень бедной, мертвой тибетской природы снаружи — лишайники и скудные стелющиеся растения, голые скалы и синие горы с четкими складками, как надгробия цветущей жизни — и буйной зеленой растительности внутри.
— Обрати внимание на сказки. Любые сказки, да и литературные произведения. В любом случае там общей является определенная половая мораль. В юности — поиск прекрасного принца и принцессы, приключения и опасности, и в итоге — обретение суженой или суженого и долгая и счастливая жизнь вместе. Для урку это — нож острый. Поиском урку занят всю жизнь, и всю жизнь ему попадаются прекрасные принцессы, так что обрести некое застывшее счастье — немыслимо. Но эти сказки — совершенно адекватное отражение бытия амару, нашей биологической предрасположенности. В возрасте 17-19 лет — острый гормональный всплеск, поиски любви, а потом это затихает... ведь так?
— Так, — мрачно отвечал Вернер, вспомнив собственные 17 лет, белокурую Марихен, которую он до сих пор, между прочим, вспоминал с тайной тоской — и как она целовалась на лестнице с этим козлом Фрицем.
— Весной наши молодые закончат школу, будет Янтанья — испытание, инициация, а потом выпускной бал, и многие уже там найдут себе пару, а кто-то будет искать еще год, два, три. А потом они поженятся и будут жить счастливо. И так было с незапамятных времен, с биологических времен. Сказки лишь отражают реальность — но только нашу, а не реальность урку.
— Однако как же эти сказки стали популярными среди урку? — возражал Вернер.
— Да потому что других сказок у урку нет. Они не умеют сочинять сказки. Чтобы сочинить, надо отрешиться хотя бы на время от необходимости конкурировать. Сказки можно сочинять только ради них самих. А урку этого не могут, их давят гормоны, и все время беспокоит место в иерархии.
— Но слушать сказки они же любят.
— Нет, не любят и не понимают их. Сказки предназначены для детей урку, у которых еще есть многие человеческие — амарские черты. Дети урку часто любознательны и способны к творчеству, жаль только, что потом они необратимо меняются. Ну а в искусстве урку видят некую ценность. Которую можно продать, например. Вроде золота — золото ведь потому превратилось во всеобщий эквивалент, что его добывать трудно, его мало. А картина или статуя требуют еще больше труда, еще более уникальны. Это урку понимают, и наконец, общая красота вещи до них все же доходит. Предметы искусства бесполезны, они ничего не вызывают в душе урку — но они ценны.
— Все равно не понимаю, — говорил Вернер, трогая поводья. Лошадка терпеливо переступала толстыми мохнатыми ногами, — ведь столько веков... религия, мораль, поиски истины... и все это — только скрытые амару? Только те 5 процентов?
— А ты когда-нибудь думал, что этих людей, хотя бы способных понять содержание религии, философского учения — больше?
Вернер сосредоточенно замолкал. Инка продолжал яростно.
— Ты не замечал, как трудно, невыносимо большинству людей терпеть христианскую мораль? Тебе никогда не представлялось это странным? А ведь в ней нет ничего сложного. Для нас. Что сложного в том, чтобы жить с одной женой и любить ее? Чтобы любить людей, помогать по возможности каждому, кого увидишь; чтобы отдать свою жизнь за друзей. Как еще иначе можно жить? Но подавляющему большинству это дико и непонятно, это недоступно, им это представляется невыносимым грузом.
— Ну я тоже не безгрешен, — замечал Вернер.
— Если брать весь перечень грехов, скрупулезно собранный церковниками в 'Зеркале совести' — никто не безгрешен, разумеется. Однако простые евангельские требования — в них-то что сложного? И почему это кажется таким сложным огромному большинству людей? Ты думал об этом?
Вернер отвернулся и притормозил лошадь. Он не хотел об этом говорить, потому что Инка снова был
