— Леша, — я тронул Симонова за плечо, — остаешься здесь. Следи за селом. Если что – свистишь и быстро отходишь к остальным. Огонь открывать только в самом крайнем случае.
— Хорошо, командир, — прошептал он в ответ и, перехватив карабин, пополз глубже в кустарник.
— Денис, идешь со мной.
Мы со Шпажкиным отползли чуть-чуть и я снова повернулся назад.
— Леша! — тихо позвал я. — Симонов!
— Что? — донесся тихий голос.
— Ты сигнал подавай только тогда, когда увидишь, что нас уже обнаружили или вот-вот обнаружат. Зря не раскрывайся!
Первым делом, я решил осмотреть то место, где мы оставили Семена и Филиппа. Не то, что я надеялся обнаружить там их тела или что-то еще в том же духе… Просто я рассудил, что надо сначала прояснить ход боя, а потом уже… Потом – будем думать потом. Однако, когда мы наконец доползли до места, оказалось, что разглядеть что-то сложно. Ночная тьма, скрывающая нас от врагов, не менее успешно скрывала и искомые следы. Однако, пошарить все же стоит. Еще тогда, в прошлой жизни, как я стал называть время до своего 'попадания' в прошлое, я любил по находкам воссоздавать у себя в голове ход боя, произошедшего на том месте, которое копал. Это было одновременно и интересно – попытаться понять, что же именно произошло здесь десятилетия назад – и полезно, потому что могло навести на хорошее место, где можно что-то найти. И уж всяко это было интереснее, чем просто извлекать из земли ржавое железо. Все в комплексе, так сказать. Вот, например, остатки линии окопов. Чьих – понятно по форме. А откуда шло наступление на эту линию? Стрелянные гильзы на бруствере с этой стороны? Значит атаковали оттуда… Пара еле заметных воронок от гранат с обратной стороны – значит наступающие подошли достаточно близко, чтобы попытаться забросать обороняющихся гранатами… И все в таком духе.
Здесь же пришлось все определять практически на ощупь. Вот что-то звякнуло под локтем. Пошарив в траве, я подобрал цилиндрик гильзы. Чья? Гильза наша – от 'мосинки'. Значит здесь ребята лежали… Оп! Рука соскользнула в небольшую воронку – значит, здесь граната разорвалась… Странно, я же вроде не слышал взрыва, когда мы бежали, стараясь укрыться в лесу! Однако, воронка говорит сама за себя. Подобрались таки, сволочи, на расстояние броска гранаты! Ладно, посмотрим, что здесь еще есть.
Я проползал, как червяк на брюхе, еще минут десять. Гильзы… гильзы… Нашел даже один не стрелянный патрон, но слишком темно чтобы определить – его просто кто-то выронил, в спешке перезаряжаясь, или осечка у кого-то вышла. Ощупав донце гильзы, я так ничего и не почувствовал. Ладно, это и не важно. Засунув патрон в карман, я свистнул Денису.
— Остаешься здесь. Приказ такой же, как Симонову. Помнишь?
— Помню, — кивнул Шпажкин. — А вы куда?
— Скоро буду, — прошептал я и пополз обратно.
Здесь я не выяснил ничего о судьбе Семена и Филиппа. Впрочем, на это и не надеялся. Теперь же можно приступить к главному – расспросить кого-то из местных. Вопрос – кого? Сразу же вспомнилась та старушка, с которой я, разыгрывая из себя полицая, так по-хамски разговаривал. Ох, как недобро она на меня смотрела тогда! Отвечала сквозь зубы… Нет, она точно не сдаст меня, если отправлюсь сейчас к ней. По всему видать – фашистов с их прихлебателями эта бабка на дух не переносит. Только, не припомнит ли мне, что я хамил при той встрече? Ладно, главное – чтоб не сдала. А извиниться все равно надо.
Размышляя в таком ключе, я бодро, насколько позволяла ноющая рука, полз вдоль огородов. Пока все тихо. Симонов молчит, от Шпажкина тоже сигналов никаких… Только стрекочут сверчки и орет какая-то ночная птица в лесу. Какой дом у той старушки был? Вроде бы – на самом краю села стоял. Точно! Вон та халупа, больше похожая на сарай для скотины. Ага, и огород зарос бурьяном так, что здесь ползти – хоть глаза сторонний наблюдатель прогляди, все равно в темноте ничего не увидит. Правда, поскольку приходится постоянно раздвигать перед собой бурные заросли, то, увидеть – не увидят, но услышат шуршание – точно. Ладно, авось пронесет! Медленно, не спеша… Я преодолел заросли бурьяна минут за двадцать. Рука, пробив границу зарослей, вдруг выскочила на пустое пространство и пальцы впились в сырые комья голой земли. Пришли. Точнее – доползли. Впереди – крохотный лоскуток обработанного огородика а я лежу на самой границе зарослей. Прикинул на глаз – шагов восемь – десять пустого, покрытого редкими низенькими ростками пространства, за которым темнеет какая-то небольшая куча. А дальше – халупа.
Я замер, прислушиваясь и приглядываясь. Если с этой стороны дома и есть окно, то внутри темно. Спит хозяйка? В селе, вообще-то, рано спать ложатся. И так же рано встают. Словно опровергая эту мысль, справа кто-то заорал пьяным голосом. Это еще кто там так нечленораздельно матерится? Война вокруг, враги село оккупировали… А какая-то сволочь бухает? Думаю, сейчас так себя вести может действительно только сволочь – тот, кто уверен в своей безнаказанности. Похоже, не всех полицаев мы в этом селе перебили… Или это уже новые? И откуда же столько подонков взялось на эту землю?!! Но одно хорошо – если эта погань позволила себе так нажраться, то вряд ли в селе есть немцы. Однако, стоит полежать еще минут десять. Мало ли…
Тук-тук! — я тихонько постучал в ставни, закрывающие малюсенькое оконце. Нет ответа. Постучал еще раз… Еще…
— Кого там чорты нэсуть? — наконец раздался слабый дребезжащий голос.
— Бабушка, откройте пожалуйста! — я шептал, то и дело поглядывая в сторону сельской улицы. Темно конечно. Заметить – меня вряд ли заметят, но вдруг пройдет кто-то и услышит мой шепот.
— Та хто ж ты такый, шоб тоби вночи видкрываты! — последовал вполне закономерный ответ. — Иды куды шов!
— Бабушка, я – партизан. Откройте пожалуйста. Поговорить надо!
Через минуту, показавшуюся мне долгой-долгой, скрипнула половица по ту сторону ставней.
— Иды до дверей, — сказала бабушка и снова заскрипела половицами, удаляясь от окна.
Я прокрался, прижимаясь к стене, к двери и проскользнул в приоткрывшуюся щелку. Темно – хоть глаз выколи! И сыро, словно в погреб попал, а не в человеческое жилье.
— Зараз, сынку… — проскрипела бабушка и что-то клацнуло, рассыпав в воздухе небольшой снопик искр. Снова клацнуло. Она хочет свет зажечь? Огнивом? Я зашарил по карманам и, спустя еще три снопика искр, нашел наконец свою зажигалку. Защелкал… Крохотный, не рассеивающий, а лишь сгущающий еще больше окружающую темноту, язычок огня появился лишь с пятого раза.
— А я тэбэ знаю… — увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.
Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок.
— Ты сидай, а я пойисты зберу…
— Не надо! — я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! — Вы, бабушка, простите, что я тогда… Ну, что грубо так с вами… Нам за полицаев себя выдать надо было…
— Бог простыть! — отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. — Вам, сынки, всэ Бог простыть за то, що клятых германив бьетэ…
— Бабушка…
— Кожешихою мэнэ звать, — перебила она.
— Бабушка Кожешиха, — я присел на указанный чурбачок, — я насчет своих ребят спросить хотел…
— То за тых двох, шо за хатою Семки-старосты, — Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, — пострилялы?
'Постреляли!' – у меня, хоть я и был готов к этому и не особо рассчитывал на то, что ребята живы, что-то оборвалось внутри. Одно дело – предполагать, что они мертвы, а другое – когда это подтверждают те, от кого, хоть каким-то уголком разума, надеялся услышать другое.
