— О них, — я собрал волю в кулак и кивнул.
— Ох, сынку… — бабушка поставила на стол глиняную миску с парой мелких кусочков хлеба, кувшин, и тоже присела, подперев сморщенное лицо руками. — Люды говорять, шо там багато германив полягло. Зли воны тогда булы – шо твои пси… Зибралы всих перед церквою, та все пыталы, хто вночи по ных стриляв. Офицер у ных там був – високий такый – то вин потриляты всих грозыв…
— А вы что? — спросил я. — Ну, люди, что отвечали?
— А шо люды скажуть? Хто вас бачыв – так и говорылы. Що прыйшлы полицаи якись, зайшлы до старосты…
Не зря, значит, я весь этот спектакль разыгрывал! На душе аж полегчало. Честно говоря, не ожидал, что здесь СС окажется… Знал бы – черта с два я сюда вообще бы сунулся. Единственное, что хоть как-то успокаивает – если бы не тот маскарад, то вполне мог бы, вернувшись сейчас, застать здесь груду пепла с обгоревшими трупами. С 'электриков' станется… А так, удачно обратил все подозрения на полицаев. Пусть теперь немцы этих шакалов прессуют, отфильтровывают от подонков еще больших подонков…
— …а хлопцив твоих забралы, — голос Кожешихи вывел меня из раздумий. — Одын ще жывый був…
— Кто? — встрепенулся я и чуть не забыл, что говорить следует тихо.
— Та я як знаю?
— Куда их увезли? — я даже подался вперед, чуть не завалив, и без того держащийся только на честном слове, стол.
— Та я ж кажу, як германы пойихалы, то, пид вечир вжэ, полицаи прийшлы. То воны тых двох – и мертвого, и того, що жывый – на воза поклалы та кудысь на Тучин пойихалы.
— Спасибо вам, бабушка Кожешиха! — я поднялся из-за стола. Задерживаться здесь смысла уже нет – больше, чем уже узнал, я уже не выспрошу. Главное – хоть один из ребят жив! Хотя, мелькнула мысль, возможно, для него было бы лучше умереть… Но эту мысль я быстро загнал поглубже и улыбнулся бабушке. — Спасибо вам!
— То куды ты? — всплеснула она руками и придвинула ко мне миску со скудным угощением. — Хлиба пойиж, сынку!
— Я бы поел, бабушка… — нехорошо обижать старушку, но объедать ее… — Только мне до рассвета еще много пройти надо.
Когда я стоял уже на пороге, Кожешиха вдруг прекратила сокрушаться о том, что впервые из ее дома гость не накормленный уходит, и сказала:
— Ты, сынку, сюды нэ прыходь бильше. Одын з полицаив, сама чула, казав, шо скоро якись 'эйнзацы' прыйидуть и гарячэ партизанам будэ…
Я застыл как вкопанный. Айнзатцкоманда? Сюда?!! Да они, первым же делом, перевешают тут всех, без разбору – имеет человек какое-то отношение к партизанам или нет! И им ведь абсолютно без разницы – выдавали мы себя за полицаев или нет. Даже спрашивать не будут! А чего ты ожидал после своих художеств? — спросил я сам себя. Ведь и так здесь охота на партизан объявлена. Лес прочесывают… Эсэсовцев, вон, подогнали… Кстати, а сами те эсэсовцы, которых мы постреляли, не из айнзатцкоманды? Впрочем, какая уже разница?
— Бабушка Кожешиха, — я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, — у вас родственники есть?
— Та яки там родственники! — махнула рукой она. — Чоловик щэ в ту вийну пропав, сини у двадцятому дэсь пид Киевом поляглы…
Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И, явно, муж ее воевал в австро-венгерской армии, а дети – в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первой Мировой… Дети – от шашек буденовцев, гнавших Пилсудского от самого Киева до самой Польши… А вот она помогает мне, советскому партизану… Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденовцев…
— Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, — сказал я дрогнувшим голосом, — и уходите в лес. И людям, всем – кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам… Главное – чтобы не оставались здесь.
— Та куды ж я, стара, пиду? — всплеснула руками Кожешиха.
— Айнзатцкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село, — глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. — Повесят, а может и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.
— Та шо ж воны – нэ люды… — запричитала Кожешиха.
— Не люди, — кивнул я. — Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это – не люди.
— Най, — махнула рукой бабушка. — Людям передам, а сама – не пиду. Пожила вжэ свое. А як вбьють мэнэ, то на тому свити хай чорты йих за цэ лишний раз вилами штрикнуть!
— Бабушка, самоубийство – это тоже грех, — напомнил я. — В лесу вы может выживете, а здесь…
И самое паскудное – я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и сам понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть… Сколько шансов у нее выжить в лесу? Пусть не одной, а с остальными односельчанами? Ненамного больше, чем если она дождется прихода карателей. Но как я скажу ей, где находится отряд, если среди местных может оказаться кто-то, кто тут же побежит с докладом к немцам? Или она сама, увидев мучения оставшихся (а такие будут!) односельчан, не выдержит и, чтобы спасти их, расскажет немцам?
Выйдя из дома и оглянувшись в последний раз на Кожешиху, я зашел за угол и побежал. Не скрываясь и не заботясь о том, что кто-то может меня увидеть или услышать. Настолько паскудно на душе было… Да, я могу убить немца. Зарезать, как свинью, полицая, покрывшись при этом с ног до головы его кровью. Я могу пережить смерть товарищей. Смерть в бою или от ран. Но эта старушка… Она помогла мне – дала надежду. Знала, что ей не пережить ни карателей, ни скитаний по лесу… И она, так же, как и я, знала, что я могу помочь и ей и людям. И она, так же, как и я, знала, что я не имею права им помочь больше, чем уже помог. Парадокс! Но, все же – какая же я сволочь!
Я пришел в себя только перемахнув через остатки ограды за огородом. Упал на колени и перевел дух. В висках стучало, сердце бешено колотилось… Я со всей силы впечатал кулак в землю. Успокоиться! Не время сейчас рефлексировать, мать твою!
— Командир, ты чего так драпанул оттуда? — Симонов подкрался незаметно. — Немцы в селе?
— Тебе кто-то разрешал пост покинуть? — рыкнул я так, что боец отшатнулся.
— Я… — пролепетал он.
— Ладно, хрен с тобой, — я отдышался и немного успокоился. — Нет там немцев. Забирай Шпажкина и давай к остальным.
Когда все снова оказались в сборе, я кратко обрисовал ситуацию. Немцев в селе нет, один из моих бойцов жив и его увезли в неизвестном направлении, точнее – в известном, но неизвестно куда. Об айнзатцкоманде я умолчал. Скажу уже Митрофанычу – к нашему заданию это непосредственного отношения не имеет. Чтобы не терять время, а более – чтобы не отвечать, я пресек все вопросы.
— Выдвигаемся!
К минному полю мы вышли только когда уже рассвело. Легко сказать – 'вышли'! За неполную ночь нам пришлось сделать около десяти километров, два из которых – по лесу. Бегом по лесу, стараясь не переломать ноги. Пять минут отдышаться и бегом по полям, чуть ли не перемахивая одним прыжком через изредка попадающиеся дороги. Слава Богу, наши враги уже пуганые – ночью малыми группами стараются нигде не появляться, а большим группам та этих третьестепенных дорогах делать нечего. Так что, никаких последствий у нашего рывка, кроме гудящих ног и ноющей печени, не было. Зато последствиями грозил наступивший день – чтобы не тратить время на пробежку к минному полю из ближайшего леска, расположенного более чем в пяти километрах, и не пытаться потом извлечь из земли и разрядить мины трясущимися от усталости руками, я решил провести день где-то в укромном местечке среди полей. Благо, рельеф позволял спрятаться. Но ведь тот овражек – пять метров на три – пусть и заросший непролазным кустарником, все равно ведь это не лес… А в двадцати метрах уже белеют педантично расставленные таблички, на которых, готов поспорить, написано что-то вроде 'Ахтунг! Минен!'. Еще метров пятьдесят – небольшая грунтовка, в километре от которой проходит уже приличный тракт. Вот по этому тракту и, частью, по грунтовке с рассветом началось движение.
