благородие неладно, скомандовал отходить. А Евстахий Федорович его – по матушке, да с еще одним солдатиком за наш единственный пулемет залегли. Прикрывать, стало быть.
Рассказывая, Митрофаныч все больше погружался в себя – видимо снова переживал события тех далеких дней. А рассказывать он умеет… Я и сам, слушая командира, будто своими глазами вижу одинокий 'максим' на околице деревни, поливающий пулями степь, и молодого усатого парня, с погонами и в лихо заломленной набекрень фуражке с кокардой, лежащего за пулеметом…
— …а шо в степи один пулемет? — продолжает Митрофаныч. — Не на высотке и даже без окопа? Пока десяток положишь, так тебя со всех сторон еще пять десятков обойдут. Я тогда оглянулся, как мы на гребень холма за селом взобрались – так его как раз и обошли. Да еще живым-то взяли. Ну, а мы на том холме и засели. Куда ж, супротив конницы, пешими, да по степи? На холме и отбиваться легчее. Его благородие тогда на последней лошади ускакал – говорит, мол держаться, а я сам за подмогой иду. В общем, сидим мы на том холме, смотрим как бандиты те по селу шуруют – на нас-то они не поперли. Да приметил хто-то, шо подпоручика нашего в одну хату затащили. И порешили мы – как стемнеет, то пойдем выручать. Если бандиты там еще останутся, конечно. Многие вызвались, а отправил я, как старшой, токо пятерых.
Митрофаныч замолчал. Я сидел и ждал продолжения рассказа. Действительно – ситуации чем-то похожи. Как тогда пришлось отступать Митрофанычу перед превосходящими силами противника, так и мы отступили перед эсэсовцами. И тогда тот подпоручик остался сам прикрывать отход своих, и Семен с Филиппом пожертвовали собой, чтобы дать нам время укрыться в лесу…
— А ночью те бандиты порешили всех пятерых, — ожил, наконец, Митрофаныч. — Не знаю уж как они там нарвались, а вскоре после их ухода в селе стрельба поднялась. И никто не вернулся. Понимаешь, Алексий? Евстахий Федорович – он хороший мужик был и настоящий офицер. Да только, пытаясь спасти его одного, я потерял пять человек и его самого не спас. Вот так оно…
— Митрофаныч, послушай… — я понимал, что старик прав, но никак не мог смириться с этим.
— Алексий, я тебя понимаю. По-человечески – понимаю, — грустно сказал Митрофаныч. — Но ты же как командир думай! Я отвечаю за этих людей. И ты отвечаешь. Ты потерял уже того парня. А не выйдет твоя затея – скольких еще потеряешь? И ведь те солдаты, кого ты возьмешь с собой – они шо, хуже того, кого вызволять будут? Так и получается – спасая одну жизнь ты рискуешь еще несколькими. Понял?
— Понял, командир, — тихо ответил я. — Только, нехорошо мне от этого… понимания.
— А мне, думаешь, хорошо? — покачал головой Митрофаныч. — Война – она ведь такая. На войне никому хорошо не может быть…
Уходя от Митрофаныча я все вспоминал его слова. Прав он. Полностью, на все сто процентов – прав. Я ведь и сам там, в будущем, не раз размышлял на подобные темы. Не раз качал головой, дивясь нелогичности, к примеру, американцев в фильмах. Взять хотя бы 'Спасти рядового Райана'. Сколько человек там погибло только для того, чтобы найти и вытащить с фронта одного-единственного пацана? Я и не помню точно уже… Помню только сам факт, что думал на эту тему. Диким и нелогичным казался мне размен одной жизни на несколько. А теперь… Теперь мне просто головой о ближайшее дерево биться хочется из-за того, что мне самому не позволяют поступить так – нелогично. Ведь прикрыли нас Филипп и Семен. Жизни, считай, за нас положили. И кто-то из них жив, кого-то, может быть, еще можно спасти. Хоть и продлилось наше знакомство так недолго, но они пожертвовали собой ради меня! А я… Я готов пожертвовать собой. А вон тем, к примеру, пацаном, которому и семнадцать вряд ли есть? Или тем усатым дядькой, который довольно пыхтит самокруткой?
— Угостишь табачком? — я остановился возле дядьки.
— А чего не угостить? — добродушно пробасил он, протягивая мне кисет и обрывок газеты. — Ты минер, значит? Который – помощник Митрофаныча?
— Минер-минер, — кивнул я, отрывая небольшой клочок бумаги и высыпая на него табак. Не то чтоб я в совершенстве овладел искусством сворачивать самокрутки, но насмотрелся на этот процесс уже достаточно. — А тебя как звать?
— Василием, — видя мои безнадежные попытки извлечь огонь из окончательно сдохшей зажигалки, новый знакомец протянул мне свой окурок. — Бывший старшина бывшей Рабоче-крестьянской Красной Армии…
Я на миг замер, так и не поднеся свою самокрутку к его окурку. Но быстро расслабился и, наконец, подкурил.
— Хорошо! — заявил я выпустив густой клуб дыма и блаженно сощурившись. — А скажи мне, Василий, почему ты армию нашу бывшей называешь? Не боишься таких разговоров?
— А какая она, армия наша? — кажется он вполне искренне удивился. — Гонят ведь наших… Шутка ли – за какой-то месяц от Польши до самого Днепра дошли! А бояться мне… Все равно – не жилец. Повидал уже… Тут ведь смерть так косой своею размахалось, что дурость надеяться на другое.
И, главное, говорит так уверенно! Но, одновременно – спокойно. По этому человеку, несмотря на слова, абсолютно не заметно, что он чем-то сломан, что чего-то боится…
— А чего ж тогда оружие не бросишь, — я указал на небрежно прислоненную к дереву 'трешку', — и не укроешься где-нибудь? Вдруг пронесет!
— А вот это – хрен собачий! — Василий тут же посуровел. — Не достанется супостатам так просто моя земля! Собака я, что ли – в кустах отсиживаться? Пусть эти фашисты проклятые меня и убьют, но я с собой кое-кого из них захвачу!
И дернуло же меня после разговора с Митрофанычем подойти именно к нему! Нет, это только с моим счастьем можно вот так наткнуться на человека, который, фактически, объявил себя смертником. Камикадзе, блин! Но могло быть и хуже – этот хоть воевать хочет, а не мается здесь, в отряде, ожидая смерти или ища какой-то другой выход. Будь по иному, я бы тут же побежал к Митрофанычу и, рассказав о Василии, требовал бы принять какие-нибудь меры. Ведь, будь иначе – в отряде появился бы потенциальный предатель, который непременно сдал бы нас, пообещай ему немцы жизнь. А так – можно постараться переубедить.
— Вот что, Василий, — я снова затянулся и чуть помолчал, — кругом ты не прав. И армию нашу хоронить рано…
— Та, все так говорят! — махнул рукой он.
— А ты не перебивай! Рано, говорю, Красную Армию хоронить! Сейчас отступаем – это да. Только, ты глобус видел когда-нибудь?
— Ну, видел, — согласился он.
— Тогда ты видел какая у нас страна огромная. Так? А Германии той что? Ее не всякий на глобусе и разглядит! А теперь представь, сколько штыков может выставить наша Родина и сколько – Германия. Сколько у нас заводов, которые танки могут делать, и сколько у Германии.
— Оно-то так… — Василий говорит уже не так уверенно.
— Да ты не перебивай! Вот тебе еще – мы ведь на своей земле воюем, а немцы на чужую залезли. А заводы их все в Германии и остались. Так? Значит, оружие, танки и все прочее они должны везти своим войскам через нашу землю, а нам достаточно, считай, только пошарить у себя под ногами.
— И что? — похоже, разговор уже так увлек его, что он даже забыл о своей догорающей самокрутке.
— А то, что все свое добро немцам придется везти через нас. Через наш отряд. Понимаешь? И через тысячи других, таких же отрядов. А наша задача – сделать так, чтобы все это до войск не дошло. Вот не дойдет до фронта немецкий состав со снарядами и патронами – много фашисты навоюют?
— Это да! — согласился Василий. — Без патронов – сам знаю каково это. Только мы ведь не каждый состав под откос пустим…
— Не каждый, — кивнул я. — Только, смотри – отправят немцы, скажем, три состава. А у нас взрывчатки – на раз. Один мы подорвем, а остальные дальше поедут. Так?
— Так.
— А мы же сейчас – у самой старой границы. До Днепра – далеко. Еще не один такой отряд на пути тех составов встретится. Вот, считай, еще два отряда на востоке от нас – и до фронта не дойдут уже все три состава! И чем дальше продвинутся немцы по нашей земле, тем дальше они от своей Германии и тем больше будет партизанских отрядов между Германией и фронтом. И натиск придется фашистом ослабить, и нашим легче будет. А там – закрепимся и ударим так, что немцы не остановятся уже до самого Берлина.
