когда-то по темной пустынной улице на звуки музыки). Толкнул вторую дверь, в комнату, — и увидел его — седьмого, лишнего. Неужели ему в голову пришла та же мысль: изменить ход событий, вмешаться в него с самого начала? Ему еще рано быть здесь… Но странно: плач все звучал, а ребенка в комнате не было. И Инги тоже не было.
— Что вы здесь делаете? — слегка задрожав от волнения, спросил я: где же все-таки ребенок?
— Я так и рассчитывал, что вы прибежите. — Он весело рассмеялся. А плач все звучал. — Что я здесь делаю? Провожу небольшой эксперимент.
Ну так и есть, тоже решил изменить сценарий. Но где же ребенок?
— Где Инга?
— Инга? — удивленно переспросил он. — Она умерла.
— Знаю! — рассердился я. — Не идиот! Но вы же понимаете, что все пошло по новому кругу.
— Не знаю, о чем вы. Так вот, мне все не давала покоя одна мысль…
— Внести поправки?
— Не перебивайте! — прикрикнул он на меня. — Ребенок…
— Да, где ребенок?
— Нет никакого ребенка! — Он опять засмеялся. — Нет и не было никакого ребенка! Вообще не было.
— Но как же…
— Все очень просто. — Он мне подмигнул, а затем встал на четвереньки — меня передернуло, — залез под кровать и стал вытягивать оттуда что-то… Старенький кассетный магнитофон — вот что! Щелкнул кнопкой — плач прекратился. — Видите? — Он снова нажал на кнопку — плач снова возник. — Раз — и включил, раз — и выключил.
— Зачем вы это делаете? — взъярился я. — Это совсем не смешная шутка!
— А это никакая не шутка. И во всяком случае, не моя. Инга проделывала этот трюк для каких-то целей. Вы знаете, для каких? Нет? У нее не было ребенка.
— Но как же так… Нет, этого не может быть! Она гуляла с ребенком, каждое утро, ровно в восемь, вывозила коляску…
— Это тоже был трюк.
— Но зачем?
— Чтобы вы думали, что ребенок есть. Магнитофон стоял под кроватью, плотно придвинутый к стене, к этой стене, смежной с вашей квартирой.
— Коляска страшно грохотала, — проговорил я сонным голосом.
— Правильно! Грохот производился специально, чтобы вы слышали, как вывозят коляску. Вы, именно вы, потому что в этом доме больше нет никого.
— Но день рождения, — не хотел я сдаваться, — на день рождения был приглашен не только я.
— Не только вы, но и остальные
— Приманкой? Как же это жестоко!
— Да, приманкой, чтобы шесть мертвецов с вашей картины собрались здесь, все вместе.
— Шесть мертвецов и один лишний.
— Очевидно, мне была отведена другая роль. — Он усмехнулся.
— В другой картине, — усмехнулся и я, готовый разрыдаться.
— Роль очевидца событий.
— Роль подсматривающего.
— Подсматривающего?! — Он рассмеялся. — Остроумное определение!
— Для вас — может быть, а для меня… Я все надеялся, что подсматривающий — я. А теперь… Теперь для меня все кончено.
— Но почему? Разве нельзя изменить сюжет?
— Нельзя. Пытался, не далее как сегодня… ничего из этого не вышло! В очередной раз думал обмануть… не знаю, кого или что? Рок, наверное. Не получилось! Вы же сами видите! Ребенка нет, ребенка не было. Я знаю, почему она это делала — чтобы мне указать… А вы указали на то, что она указывала, да я не желал понимать. Думал, можно спастись, обмануть, — не выходит.
Я повернулся, пошел из комнаты походкой приговоренного.
— Измените сюжет! — крикнул он мне вдогонку.
Я покачал головой и двинулся по темному коридору.
Я ведь знал, с самого начала догадался, кто есть кто, только верить не хотел. Боролся, как мог, бился за свою жизнь, подавал прошение о помиловании. Но разве можно противостоять неизбежному?
Одно хорошо: с этой картиной затруднений не возникнет — героям больше не о чем спорить.
Самоубийца в кресле — это я. Бывший седьмой, бывший лишний — прильнул к стеклу с улицы. Он ждет, когда прозвучит выстрел. Я жду, когда в голове моей дозвучит «Окрась все в черный», — и тогда наконец сделаю то, что не решился сделать два с половиной года назад.
Пистолет я тогда купил у Гамазинского — старинный, но в отличном состоянии, он уверял, что вещь антикварная, но, кажется, догадался, для чего я его покупаю. У него было много разного оружия. Убить себя я решил на Болгарской. Стояла снежная и мягкая зима, а в тот день неожиданно погода испортилась, подул ледяной ветер. Я шел по темной заснеженной улице, в кармане сжимал пистолет и старался не думать, зачем туда иду. И когда в квартиру вошел, не думал, и когда все уже было готово, не думал, не думал… Сосредоточился на воспоминаниях — сначала насильно их вызывал, а потом они сами прорвались, не остановишь. Помню, сидел и плакал в кресле, умиленно, растроганно. Я не боялся смерти. Не потому не убил себя, что боялся. Просто вдруг услышал шаги — они не прошли мимо, а остановились возле моего окна. И мне ясно представилось, что кто-то там, с улицы, смотрит. Окно было занавешено шторами, но мне казалось, что он видит меня сквозь этот желтый шелк и понимает, что я сейчас собираюсь сделать. Видит, понимает и ждет, наблюдает за каждым движением, и с каждой минутой моего промедления становится все нетерпеливее. Вот он уже начинает сердиться: на улице холодно, ветер и снег, ну, чего же ты тянешь? Он мешал мне, ужасно мешал! Я все думал, кто он такой: случайный прохожий? Гамазинский? Какой-нибудь молодой репортер, жаждущий прославиться на сенсации?
Тогда я не смог застрелиться при свидетеле!
А сегодня смогу. Картина моя дописана: я сижу в кресле, в правой руке зажат пистолет, к стеклу со стороны улицы приник соглядатай. Картина завершена. Осталось воплотить ее в жизнь.
Я стал дожидаться вечера, потому что за окном должно быть непременно темно. Пусть не зима, не снег, но темнота обязательна. Но когда вечер наконец наступил, вдруг выяснилось: несоответствие времени года — не единственное несоответствие. Прежде всего, у меня нет орудия убийства. Пистолет остался на моей прежней квартире. Убить себя другим способом — значит переиначить сюжет, а этого допустить нельзя. Одежда на мне тоже не та, в которой я изобразил себя на картине: этот исландский свитер я не ношу уже давно, не знаю, сохранился ли он вообще на какой-нибудь антресоли? Заехать сначала к себе? А если квартира все еще опечатана, как я туда войду?
Я малодушно обрадовался всем этим вдруг возникшим препятствиям: казнь приходилось (не по моей вине!) отложить. А может, это даже и не препятствия, а новые указания: не настал мой срок? В соответствии с сюжетом картины убить я себя не могу, а не в соответствии убивать бессмысленно. Но радость моя быстро прошла, потому что понял: все это отговорки, за которые я трусливо ухватился. Нет ничего проще, чем заехать по пути к месту убийства на свою квартиру. Можно даже такси не отпускать, попросить подождать водителя. А печати — вовсе не препятствия: открою дверь ключом и войду. Вот если действительно почему-то войти не удастся, или пистолет не найду, или на моей Болгарской все еще живет другой человек, если он настоящий, реальный, — тогда другое дело.
Я обвел прощальным взглядом свое временное убежище, вызвал такси, закрыл за собой дверь и спустился вниз по темной лестнице. На улице проверил ключи: вот они, на месте, все три — от мастерской, от моей настоящей квартиры и от призрачной Болгарской. Подъехала машина. Сел, усмехнувшись своей прежней фобии, назвал адрес. Все было так буднично, так обыкновенно, словно я совершал обычную
