XVI
Значит, девочки умирают. Они убивают себя. Они уходят вот так, не говоря ни слова, и бросаются в метро под поезд. С быстротой молнии они превращаются в лужицу, которую легко осушить. И больше не существуют. Конец. Словно никогда не существовали. Воспоминание. Что такое воспоминание? Туманный образ, все больше мутнеющий, ускользающий и стирающийся, черты которого все труднее различить. Немой вопль, всюду сопровождающий тебя. Отчаянный отказ принять неприемлемое, наталкивающийся на жестокую реальность…
Цена одного лишнего слова. Цена глупости, которую хотел и не успел сразу же исправить… Слишком поздно! Мертвые всегда правы. Мертвые затыкают вам рот.
Значит, ты не поняла, что я не смогу продержаться? Ты, которая знала меня лучше, чем кто бы то ни был, лучше, чем я сам, значит, ты знала меня так плохо? Или же ты вдруг узнала меня слишком хорошо? И обнаружила, что я недостоин тебя? Недостоин огромной любви, которую ты посвятила персонажу, который на самом деле не существовал, вернее существовал только потому, что ты нуждалась в этом, персонажу, который оказался к конце концов всего-навсего мной? Бисер перед свиньями? Так?
Ты была права. Я — это всего лишь я. Немного… Но почему мне так плохо? Ты убивала меня, убивая себя, но ты промахнулась. Рана смертельна, но убьет меня не скоро. Я изопью свою смерть до дна. О Лизон, Лизон…
XVII
Что я здесь делаю? Похоже, это палата в больнице или в клинике. Что случилось со мной? Я был болен? Несчастный случай?.. Память вдруг возвращается ко мне, будто неожиданно открыли кран на полную катушку, грубое вторжение, жестокое, дикое насилие, я разом вспоминаю все, весь ужас: Лизон. Больше нет Лизон. Есть только смерть. Я воплю, призывая смерть.
Дверь распахивается, вбегает медсестра, за ней тип в белом со стетоскопом, свисающим, как слоновий хобот.
— Он пришел в себя, месье.
— Я вижу. Но орет все так же.
— Ввести ему валиум?
— Все же я предпочел бы, чтобы его так не оглушали, раз уж он очнулся.
— Нельзя, чтоб он так кричал, его слышно по всему отделению.
— Можно мне войти?
Это уже другой голос. Который мне знаком. Женевьева! Я узнаю ее, когда она приближается к кровати. Она нежно берет мою голову в руки, она прижимает мою щеку к своей груди кормилицы, она говорит: 'Ну, тише, успокойся', она баюкает меня. На ее большой груди так хорошо. Мягко, тепло, уютно. Рай. Когда те двое уйдут, я попрошу ее вынуть груди, я вдохну их приятный запах, пососу оба больших рыхлых соска, погружу пальцы в белую упругую плоть.
Медсестра — ее халат едва доходит до половины ляжек, под халатом она голая, я уверен, ноги не так уж хороши, но у нее полные твердые бедра, мне хотелось бы, чтобы она нагнулась, — медсестра говорит:
— Это чудо!
Врач-интерн говорит:
— Жаль, что вы не можете постоянно тут дежурить!
Женевьева говорит:
— Я могу забрать его к себе. Когда вы его выпишете?
— Не знаю… Это не зависит от меня, но так как он в сознании, я не думаю, что есть необходимость дольше задерживать его. Можно будет назначить лечение на дому. Я поговорю с главным.
Он выходит, и медсестра с красивыми бедрами тоже. Но мне остается Женевьева.
Женевьева все мне объяснила. Мадам Добинье, добрая старая дама с кошками и собаками, у которой она нашла приют, предложила ей свой домик в обмен на более или менее символическую пожизненную ренту. Для того чтобы избежать возможного оспаривания домика наследниками, появившимися бог весть откуда и очень жадными, но главное, чтобы можно было спокойно умереть, зная, что судьба животных в надежных руках. Мудрая предосторожность, предпринятая вовремя: она скончалась вскоре после этого. И теперь Женевьева владелица дома, сада, сорока пяти кошек и двенадцати собак (за это время новые приемыши увеличили поголовье).
Женевьева решила превратить комнату, выходящую в сад, в свое рабочее место. Из козел и досок мы соорудили стол, большой стол, на котором установили друг против друга две наклонные плоскости, одну для нее, другую для меня.
Ах да, чуть не забыл. Довольно долгое время я оставался в беспомощном состоянии, полностью на попечении Женевьевы. Я не держался на ногах, со мной случались приступы неудержимых рыданий, Женевьева пичкала меня валиумом или бог знает какой дрянью того же рода, чтобы я не начал опять орать и призывать смерть, как это произошло в самом начале моей жизни здесь. Тогда это нашло на меня неожиданно, и двенадцать собак, усевшись в кружок, принялись мне аккомпанировать, задрав морды к луне, которая как раз нарождалась. Это было ночью. Конечно, из-за соседей надо остерегаться таких происшествий. К тому же собаки и кошки…
Никто не приходит меня навещать. Впрочем, кому, собственно, приходить? Кроме Жозефины разве что. Она приходила два раза, но я думаю, больше из-за собак и кошек. Она любит животных, эта малышка. Первый раз она привела Фрипона. Его чуть не сожрали, вся свора ополчилась против него. Так я узнал, что Агата снова вышла замуж, глупышка. Все ее мужики такие же, как я: ненадежная опора. Хотя Агата прекрасно все понимает и сразу замечает эту ненадежность, она снова и снова попадается на удочку и всегда будет попадаться, потому что, какой бы умницей она ни была, именно ненадежные мужики влекут ее. Ладно, это ее дела. До тех пор, пока они не протягивают своих грязных лап к моей девочке, все равно с какой целью, побить или приласкать…
Теперь мне стало гораздо лучше. Я все еще остаюсь зомби, но зомби, который может самостоятельно сходить в туалет и застегнуть ширинку. Женевьеву осенило. Она так хорошо справляется со своей работой рисовальщицы реплик в пузырях комиксов, что от заказов нет отбоя. Она уже хотела было взять себе помощницу. В это время подвернулся я. Скажу не хвастаясь, у меня красивый почерк. Мне не пришлось долго растолковывать, что и как. Женевьева была страшно довольна! И вот мы устраиваемся друг против друга со своей работой, каждый под своей лампой и старательно трудимся. Потому что это не так-то легко, как кажется на первый взгляд. Прежде всего, надо иметь способности. Если их нет, не стоит и пытаться. Это одно. Затем, надо сдерживать дыхание, иначе рука твоя дрогнет. И осторожно с орфографией! Если ошибешься и неправильно напишешь одну буковку, надо переделывать всю строчку. И даже весь пузырь, потому что поверх того, чем замазывают ошибки, не напишешь как следует, это уже не то.
Тем не менее работа не мешает нам разговаривать. Иногда мы зачитываем друг другу совсем уж дурацкие надписи. Или, наоборот, удачные, реплики в духе Одиара. Мы читаем их с выражением. Время от времени я смотрю на Женевьеву. Часто. Мне нравится смотреть на нее. Когда она очень старается, то высовывает язык. А меня этот высунутый кончик языка, влажный и розовый, наталкивает на разные мысли. Я задаю себе вопрос, что я буду с ней делать сегодня вечером. Она позволяет мне делать все, что я хочу. Что бы я ни изобрел, она довольна.
О, это не так уж много. Я не извращенец и не любитель все осложнять. Мне нравится зарываться лицом между ее большими грудями, или между ее полными бедрами, или между ее большими ягодицами,
