с той официальностью, с какой ведущий собрания поблагодарил архивариуса за сделанное сообщение. Казалось, что он наиболее важной частью этого мероприятия считал прения, к которым склонял теперь собравшихся. Им предлагалось в форме свободного обсуждения открыто высказать свои соображения относительно того, насколько значительным казалось им теперь, после выступления архивариуса, то, что они имели в прошлом и ныне утратили.
Одни говорили с ехидной ухмылкой, что наступила, мол, новая эра, для которой природа есть пережиток и воспоминание о ее красотах принадлежит к области атавистических чувств; другие пошли еще дальше, поставив под сомнение научную ценность подобного рода свидетельств, которые именно благодаря уровню художественного изображения представляют собой опасное орудие, ибо открывают лазейку для отсталых взглядов. Кому-то показалось достойным стремление сохранить в памяти то, что, как правило, уничтожается школой и образованием; кто-то похвалил декламационные способности архивариуса. Одни с неодобрением указывали на то, что предмет с точки зрения здешних потребностей обнаруживает недостаток реализма и что подобного рода отвлеченные описания природы принадлежат к области утопии. Другие выступили с назидательными речами, составленными из банальных общих фраз и не имевшими никакого отношения к теме. Часть хвалила оптимизм, другая признавала его неуместным. Для одних содержание представлялось слишком тенденциозным, другим казалось в концептуальном смысле недостаточно определенным. Один находил, что сообщение изобилует конкретными деталями, второй — что оно символично в целом, третий — что абстрактно по идее, четвертый-что слишком фантастично по сюжету. Одни признавали нигилизм, который вытекал из тщетных иллюзий, вредным, другие считали его единственно правомерным. Нашлись и такие, кто увидел в картине, набросанной архивариусом о другой части мира, попытку построить из важнейших жизненных процессов некое всеобщее уравнение с общим знаменателем. Эта группа составляла меньшинство.
Председательствующий объявил об окончании прений и поблагодарил участников за разносторонние замечания, которые он записал. Розовощекий секретарь нагнулся к архивариусу.
— Мы ничего не имеем против, — шепнул он ему ухо, — если люди здесь говорят только сентенциями. Это как раз и делает их такими удивительно нереальными. — Он довольно засмеялся.
Прения в конечном счете настолько смутили Роберта, что он собрался немедленно уходить. У него было такое ощущение, что дискуссия, в которую втянули участников, была не чем иным, как проверкой их взглядов со вполне определенной целью. Мнения, которые выудили у них, видимо, будут соответствующим образом учтены для дальнейшего использования их как служащих. Те, кто не высказался, обратил на себя внимание тем, что молча остался в стороне, а кто выступил, получил соответствующую пометку в секретных документах. Возможно, это все делалось для статистики. Но кто здесь занимался статистикой и ее обработкой?
Во всяком случае, сам архивариус счел уместным делать краткие записи о посетителях, которых принимал в приемные часы. Так он мог бы в любое время на запрос Префектуры дать отчет и об этой стороне своей деятельности. Он поручил юному Леонхарду вести картотеку, где посетители подразделялись бы на определенные типы в зависимости от характера просьбы. Леонхард с таким умением повел дело, что архивариус скоро предоставил ему некоторую самостоятельность.
Большинство дел улаживалось в соответствии с установленной формой. Правда, один посетитель, музыкант, поверг архивариуса в немалое смущение. Тот, по его словам, находился здесь проездом и хотел воспользоваться этим случаем, чтобы исполнить одну из своих симфоний (которой намерен был дирижировать сам) с максимальным совершенством. Костюм музыканта выглядел неряшливо, в выражении лица было что-то мечтательно-рассеянное. Венчик растрепанных волос обрамлял сзади лысеющий череп. Движения были плавно танцевальные, но оставалось непонятно, естественны они или наигранны.
Если с симфонией, пояснил он, возникнут трудности, то можно выбрать меньшую композицию, какое-нибудь хоровое произведение, к примеру ораторию, что, может быть, будет уместнее. Он считал, видимо, что партитуры всех его сочинений, само собой разумеется, находятся в Архиве.
Роберт, которому имя композитора было и раньше известно, постеснялся признаться, что он не так давно вступил в должность архивариуса и пока что ничего не слышал о музыкальном отделе. Он незаметно посмотрел картотеку, составленную его предшественником, но никаких сведений о наличии сочинений музыканта не нашел. При этом он не обнаружил указаний и на имена других славных композиторов. Это его озадачило. В то время как муыкальный деятель пространно рассуждал о составе исполнителей, прежде всего о четырех сольных партиях, архивариус бросил вопросительный взгляд на Леонхарда. Юный помощник жестом дал понять, что и ему ничего не известно о музыкальном собрании в Архиве. После этого он по знаку архивариуса вышел в соседнее помещение за помощью к сведущему Перкингу. Роберт в это время заверил музыканта, что он лично готов только приветствовать концерт и желает, чтобы таковой состоялся, тем более что он еще не имел возможности послушать музыку ни разу, пока находится здесь, и очень хорошо может представить себе, что и другие в этом городе лишены такого удовольствия.
Леонхард вернулся один, без Перкинга, который просил передать Роберту, что его присутствие во время приема посетителей может скорее помешать, нежели помочь чем-то, и что обсуждение вопросов предоставлено исключительно архивариусу. Чтобы Роберт, однако, скорее мог сориентироваться, Перкинг прислал ему с Леонхардом записку, в которой указал картографический знак соответствующего справочника.
Леонхард уже достал с книжного стеллажа нужный том и положил на стол архивариуса. В нем в надлежащем месте сообщалось, что собрание партитур, насколько они вообще признавались достойными хранения, содержится опечатанным под строгим запретом среди неприкосновенных секретных бумаг. Музыкант, который какое-то время отрешенно расхаживал взад и вперед, вдруг остановился и с вдохновенным видом обеими руками стал делать дирижерские жесты перед воображаемым оркестром, чуть покачиваясь ритмически из стороны в сторону и грациозно оттопырив мизинец левой руки.
— Слышите? — сказал он с оживленной мимикой на лице. — А теперь эта тема в обращении интервала: ля, фа, ре, ми…
Но звуки, которые, ему казалось, он пропел, на слух были всего лишь словесными обозначениями нот. Просветленный взгляд его угас.
— Но я только что это слышал, — сказал он удивленно. — А звук исчез.
С минуту он вслушивался в пустоту. Потом выпрямился, точно приготовившись дать знак к вступлению. Руки его повисли бессильно.
— Ничего нет, — сказал он с грустью, — это как вчера — или когда это было?
И он рассказал, как он вскоре по прибытии в город отправился в разрушенный храм, чтобы поиграть на органе; он пролез к захламленным хорам, смахнул пыль со скамьи и с клавиатур, попробовал регистры и ударил пальцами по клавишам. В первые секунды ему показалось, будто бурлящий звук старого барочного органа, дорогого инструмента, прокатился под сводами, но это было только кипение души, слышался лишь костяной стук клавиш и от педали под ногой. Для органных труб не имелось ни автоматической подачи воздуха, ни воздуходувного меха.
Леонхард слушал его с таким видом, как будто тот рассказывал сказку. Музыкант повернулся к архивариусу.
— Я думал, что вы в курсе дела и сможете мне помочь.
Для Роберта же сей случай явился подтверждением того, о чем он уже раньше догадывался, — в городе отсутствовала музыка, как отсутствовали в нем дети, и это тоже было отличительной чертой управляемого Префектурой края. Он ни разу за все время не слышал, чтобы здесь через открытые окна лилась музыка из репродукторов, наводняя надоедливым звучанием улицы и утомляя слух, не слышал, чтобы откуда-нибудь доносилась изнурительно монотонная игра упражняющегося на фортепиано любителя. Здесь нигде не звучали ни военные марши, ни вальсы, ни шарманка, ни губная гармоника, ни поющий голос, ни пронзительно насвистываемые мелодии. Должно быть, существовал запрет. Он испытывал благотворное чувство от того, что был избавлен от всех этих создающих шум механических аппаратов типа граммофонов и патефонов, которые, умерщвляя всякий смысл музыки, постоянно сопровождали на его родине людей в их жизни, как будто они не терпели тишины и уединения. Но он пока что не задумывался, почему вообще музыка была исключена из общественной жизни города, не только в ее превратном виде, но и в оркестровом, концертном исполнении. Может быть, таким образом здесь заботились о сохранении духа, поскольку злоупотребление и общественная традиция давно извратили
