особенность непреложного видения, отличавшую их от голой фантазии: на них лежала печать действительного знания. Везде повторялось ощущение движения, перемещения в пространстве, скольжения (многие называли это парением), которое казалось бесконечным. Почти всегда шла речь об ослепительно ярком свете, навстречу которому устремлялся каждый в своем движении. Многие называли его неземным светом, лучезарным сиянием, равно как вообще все события описывались, за неимением других слов, с помощью лексики Нового Завета и штампов ортодоксии. Так, иным, переходящим за черту земного, представлялось во время их приближения к городу за рекой, что они видят сияющие стены и башни вечного города, и они воспринимали поначалу его обитателей как светлые существа, как звездные тела, в которых они видели ангелов, парящих в небесной сфере. Другие говорили об алмазной горе, о городе духов, о блаженных и гуриях под вечно сияющим небесным светом. Архивариус вспомнил при этом последние слова Гёте 'больше света', которые, конечно же, означали, как он истолковывал их сейчас, не требование, а констатацию, что вокруг него стало больше света. Многократно варьировалась картина стремительной езды, движения в мировом пространстве, слияния с бесконечностью звездного мира, с шествием древних светил — так, словно бы человеческий дух всасывался в великое материнское лоно мироздания.
Во всех Протоколах можно было прочесть, что переход состоял в утрате собственной воли. Вместе с тем боли как будто ослаблялись, в то время как бренная плоть все еще содрогалась в муках. Из отдельных описаний явствовало, что в этом состоянии выявлялись телепатические силы духа, тогда как возможность объясняться словами с прежним окружением утрачивалась.
Превращения, которые происходили с духом умирающего, обнаруживались в многообразии и полноте и напоминали синхронное событие, одновременное существование в разных плоскостях пространства. 'И то, чего я никогда не ощущал как реальность, — читал он в одном месте, — а именно свобода жизни, охватило меня в последние секунды впервые во всей полноте'.
Нигде в этих листках не говорилось о страданиях тела, явившихся причиной смерти, о страхе, сопровождающем ее, но чаще — о душевных муках. Однако и в этих случаях было удовлетворительное чувство избавления от прошлого. Спокойствием и умиротворением веяло от страниц этих листков. Архивариус вспомнил о посмертных масках, которые ему доводилось видеть: и в них проглядывало нередко ровное, умиротворенное, просветленное, как часто называют в народе, выражение.
Протоколы страшной секунды неизменно обрывались в тот момент, когда угасали импульсы глубинного сознания. Кто вступал на мост и достигал будничного города за рекой, утрачивал значительность мыслей и чувствований. Только потом уже появлялась возможность ретроспективного взгляда на прошлое, на форму прежнего существования, как это мог наблюдать архивариус в своем общении со здешними обитателями, но сами свидетельства перехода на ту сторону не содержали об этом никаких сведений.
Он бережно сложил листки. Если даже это была только незначительная часть Протоколов, то и в этом случае он уже был благодарен Перкингу, ведь он получил возможность ознакомиться с материалами, приоткрывавшими завесу над тайной, которая остается скрытой от всякого смертного до момента переживания им собственной смерти.
Когда солнце начало клониться к горизонту, он отправился в Префектуру, взяв с собой пустой том хроники. Небо сияло еще ослепительной синевой, прохожих на улицах было больше, чем обычно. Он видел, что это были вновь прибывшие. Они скользили мимо мертвых фасадов домов, исчезали в подвалах, иногда сидели на каменных выступах стен. Они сторонились хрониста, словно их отпугивал живой дух. Когда он в одном месте проходил мимо кучки обитателей, они тотчас умолкли — так прерывают свою таинственную игру дети, завидя приближающегося взрослого. 'Старый хронист, — чудился ему за спиной их шепот, — читатель мыслей из Архива'. Это звучало как проклятие, как насмешка над всей духовной работой, когда они показывали пальцами на книгу, которую он держал под мышкой. Но его не смущали их возгласы, ведь он знал об их страданиях, о неосуществившихся надеждах и желаниях, о пустом, призрачном существовании. Где-то вдалеке послышался сигнал, извещающий о начале упражнений.
Он вошел в здание Префектуры. Мраморные помещения теперь уже не казались чужими, и перед приемной Высокого Комиссара он не испытывал, как в день приезда, нетерпеливого и напряженного чувства ожидания. Когда его пригласили войти через узкую боковую дверь в удлиненное служебное помещение, он снова увидел голову и плечи чиновника, как на некой вставленной в рамку средневековой картине; косые лучи заходящего солнца проникали через проем открытой двери, казалось, что они исходят из горного замка Префекта, который лежал, невидимый, где-то у самого горизонта, окутанный дымкой. Настолько близки были эти образы к той картине, которую он наблюдал во время первого своего посещения Комиссара, что казалось, будто между той встречей ранним утром и нынешним вечером прошел всего только день.
— Господин Префект, — заговорил Высокий Комиссар своим звучным голосом, — просит выразить через меня свою благодарность вам, господин архивариус, за ту серьезность, с какой вы отнеслись к исполнению вашей задачи. Нас приятно поразили чуткость и понимание, которые вы проявили в первые же часы вашей деятельности здесь и знакомства с условиями нашего края, не злоупотребляя при этом тайной города мертвых, в чем вы, естественно, отдавали себе отчет.
В ответ на признательные слова Комиссара, в которых он почувствовал лишь вежливую учтивость, Роберт заметил, что ему, однако, потребовалось гораздо больше времени, чем он хотел бы, для того чтобы сориентироваться в новых условиях и понять наконец, где он в действительности находится.
— Это делает честь вам, — продолжал Комиссар невозмутимым тоном, — что вы без ложного всезнайства и с должным уважением отнеслись к кажущимся странными особенностям нашего города и его порядкам. Вы, если я могу говорить в стиле Архива, вникали в глубинный мир скорее в духе Парцифаля, нежели Дон Кихота, скорее наивно, нежели иронично.
Архивариус обдумал слова Комиссара, но почувствовал лишь смехотворность той роли, какую он, в сущности, играл здесь все это время.
— Что меня вырвало наконец из тяжкого сна, — сказал он, — так это любовное переживание. Оно, естественно, казалось мне столь же неповторимым, единственным в своем роде, как каждый его себе воображает. Это была обычная сентиментальная история.
— Вы осознавали недолговечное, бренное, что присуще всякому чувству двух любящих людей, мужчины и женщины. — Далее Комиссар отметил, что именно сопутствующие обстоятельства сообщают переживаемым событиям оттенок тривиальности. — Заслуживает внимания, — продолжал высокий чиновник, — как вы вашей личной судьбой подтверждаете то, что присуще нашему миру. Нам вообще бросилось в глаза, что вы во всех ваших наблюдениях ощущали двойной смысл жизненных событий. Я имею в виду соотнесенность, метафизическое соответствие между двумя уровнями жизни по эту и по ту сторону реки.
— Как можно было бы тогда, — сказал Роберт, — в случайностях увидеть закономерное, в существующем — истинное? И все же я обнаружил полную свою несостоятельность. Я попал в самую сердцевину тайны, где властвуют духи и дух, но я и теперь стою перед вами с пустыми руками. Вы распорядились переслать мне жалобу, содержание которой меня поначалу удивило. Потом я осознал, что упрек по сути своей справедлив. Мне выпала неслыханная участь — живому находиться в царстве мертвых, и я не смог воспользоваться этим в полной мере.
С этими словами он протянул Высокому Комиссару том хроники, в котором, он знал, не было никаких других записей, кроме той, которую он внес в первый день: 'С нынешнего дня д-р Роберт Линдхоф вступает в свою новую должность'.
Высокий чиновник, даже и мельком не удосужившись взглянуть на том, заявил, что архивариус ложно истолковал знак, который дал ему высший секретариат, послав копию давно устаревшей жалобы. Ибо сам упрек представляется властям необоснованным, хотя он дал хронисту повод обратиться с разговором к Великому Дону. Хотели всего лишь сообщить архивариусу, что есть кто-то, кто чувствует себя обойденным вниманием и не понятым им. Роберт, который уже тогда перебрал мысленно многих лиц, теперь узнал, что виновником всего этого дела был его юный помощник.
— Леонхард! — воскликнул архивариус и тотчас же нашел объяснение робкому и нервозному поведению, которое тот обнаруживал время от времени. Он понял также, в чем юноша хотел ему признаться, когда уносил чан с водой. Не требовалось никаких слов, чтобы убедить Роберта в том, что
