живительную силу для людей. Отрадно видеть, что вы под конец подошли к изречениям вещей Анны. Вы говорите о возвращении логократии, о которой я уже упоминал, в мировое время матриархата, гинекократии, или — выражаясь более простыми словами — о возвращении духа к наследию матерей.
— Но как могло случиться, — спросил Роберт, — что Анну оставили для вечности? На Земле она принадлежала другому мужчине, и в промежуточном царстве ее положение не отличалось ни от одной из сотен тысяч других женщин.
— Возможно, для этого были веские основания, — сказал Комиссар. — Ведь она невольно обвенчала смерть с жизнью.
Далее он заметил, что для ее короткой жизни человеческая оценка, какой она дается архивариусом, не является достаточным основанием. Тут едва ли обнаруживается определенная степень зрелости судьбы. Только когда он напомнил Роберту о качествах, которыми каждый человек, о чем он уже намекал, наделяется в своем прежнем, не осознанном им, однако, существовании, архивариус нашел возможное объяснение. В этой связи высокий чиновник произнес слова, которые заставили хрониста серьезно задуматься. Он сказал:
— Избранники смерти не есть избранники жизни.
Перед тем как закрыть том, Высокий Комиссар вписал в него несколько строк. Роберт, перед которым снова прошли одна за другой картины пережитого, точно огнем выжженные в его сердце, осторожно перевел дыхание.
— Но здесь, — сказал он, поднимаясь с кресла, — ничего об этом не написано.
Чиновник удивленно возвел на него глаза.
— Вы недооцениваете вашей работы, — возразил, он хотя и доброжелательно, но с оттенком сдержанного раздражения. — Ни одна из ваших мыслей не прошла бесследно. Для нас все запечатлено здесь, остается только обвести чернилами — чтобы другие могли прочесть.
Он встал из-за стола. В ту же минуту из динамика послышались переливистые, еще столь памятные архивариусу мелодические трезвучия — знак, что с ним сейчас будет говорить Префект. Роберт почти что ждал этого, и все же при первых звуках властного густого голоса, металлом резанувшего его ухо, по спине у него, как и в прошлый раз, пошел легкий озноб. Он стоял, опустив взгляд в пол, и только смущенно вертел в руках книжку хроники, которую вернул ему Комиссар.
— Благодарим Мастера Роберта, — заговорил голос из динамика, — ибо он помогает тому, чтобы довести до конца бытие.
'Печалиться, заботиться, терпеть', — подумал про себя хронист, вспомнив о вещих изречениях.
— Как вы думаете, — продолжал голос, — стоите вы теперь в конце вашего пути — или в начале его?
Комиссар приблизил к архивариусу микрофон.
— В конце его, — сказал Роберт.
— Стало быть, вы полагаете, — наседал голос, — что постигли непостижимое?
— Вовсе нет, — отрезал Роберт.
Он снова почувствовал себя экзаменуемым, но его уже не заботило, выдержит он экзамен или нет. Глядя через открытую террасу, он видел позади окутанных дымкой холмов, где должен был находиться дворец Префекта с Тридцатью тремя хранителями мира, пурпурный шар солнца, стоявший низко над горизонтом.
— Следовательно, — допытывался голос, — вы находитесь в начале пути?
Роберт молчал, крепко стиснув пальцами том. Колени его слегка пружинили.
— Это не моя задача! — крикнул он в пространство.
— Что есть задача? — продолжал допрашивать голос.
Роберт не ответил. Ведь скажи он теперь: жить или умереть, невидимый Префект снова произнесет уже известную фразу: 'Простейший ответ на вопрос был бы…' — и далее начал бы внушать нечто, чего он больше не желал слушать. Допустим, он сказал бы: 'Исполнять закон'. Но что это могло означать? 'Что есть закон?' — последовал бы вопрос. 'Не более чем смерть жизни, — ответил бы он, — закон есть высшее бытие'.
И далее все пошло бы в том же возвышенном духе: следовать тропой между полюсами, между воскресением и концом, наводить мосты через реку, которая берет начало из груди Сибиллы, мосты через вечное умирание. Он как будто слышал все эти громкие слова, и его охватило отвращение. Он сыт по горло мудростью и глубокомысленными изречениями. Жизнь отдать в залог смерти, принести жертву идее, наследию матерей, возвращению духа — все это ходульные слова, фразы, которые не могли никуда привести. Свобода, прогресс, справедливость, человеческое достоинство, гуманность и любовь к ближнему — все это только звонкие синонимы божественного, затасканные на протяжении веков и едва ли уже пригодные для того, чтобы их произносить с высоких трибун. Быть благородным, добрым, готовым прийти на помощь! Но утоляло ли это знание голод жизни?!
— Вы хорошо делаете, — послышался между тем голос из динамика, — что молчите. Ведь вы знаете последнюю тайну: смерть нуждается в жизни. Я считаю, что вы, Мастер Роберт, выполнили задачу своего пребывания здесь.
— Нет! — вскричал Роберт. — Я не заслуживаю ни звания, ни благодарности. И вообще я сыт по горло знанием, которым хвастается царство мертвых и их охранников, этот город, куда меня привело проклятие, это преддверие смерти, о котором я должен писать!
Он прокричал эти слова так запальчиво, что Комиссар, обеспокоенный, отступил с микрофоном на несколько шагов назад.
— Это все одна лишь видимость, — снова крикнул Роберт, все больше приходя в возбуждение, — стерильный водоем с теми же утопическими общими фразами, что и в обыкновенной жизни! Старая фарисейская болтовня, к которой склонны Высокий Комиссар и все демагоги раздутой Префектуры. Теперь я вижу насквозь эту комедию! Меня вы больше не проведете! Это вы у нас, у живых, одалживаете все и облекаете в слова типа 'смерть нуждается в жизни', преподнося как квинтэссенцию знания. Игра слов, театр теней, трюки! С меня хватит, довольно уже я попадался на ваши фокусы!
Он вдруг запнулся. Он хватил ртом воздух. Помещение начало кружиться вокруг него.
— Я имел честь, — продолжал он осипшим голосом, — слышать господина Префекта, но ни разу не видел его в лицо, и я видел вашего Великого Дона, не слышав ни разу его голоса. Возможно, это одно и то же лицо, но, может быть, и нет. Это не меняет дела. Однако это показательно для неопределенности всей ситуации. Этот город наводнен комиссарами, секретарями, помощниками и служащими всех ступеней и рангов, здесь и мастера, и фабричные боссы, специалисты и полубоги, семь бессмертных и тридцать три посвященных, и не знаешь, кем они были когда-то и кто они есть, и еще имеется анонимный шеф анонимной бюрократии! Если трезво оценивать, то вся эта махина представляет собой не что иное, как институт обслуживания масс. Время от времени сюда вызывают кого-нибудь, как, к примеру, теперь меня, чтобы он делал достойную рекламу. Вы окружаете себя мистической аппаратурой, особенными ритуалами, шаблонными символами, которые всему, что происходит и идет как по маслу, придают этакую торжественность государственной тайны, чтобы люди на Земле пребывали в страхе. Испытывали страх перед вами или тоску по вас. Вероятно, это и является источником, питающим богов и божественные силы. Во всяком случае, вам это удается, ибо у нас высшим наказанием считается смертная казнь, а не воспитание жизнью и высшей храбростью считается жертвенная смерть, а не мужество жизни. Вас, разумеется, не интересуют мои рассуждения, они вас и не должны интересовать, вы даже и не задумываетесь над всем этим, иначе вы сами себе навредили бы.
Он чуть не задыхался. В продолжение всей этой бурной исступленной речи голос его дрожал и минутами едва не обрывался. Теперь он стоял бледный, грудь его стесняло, он дышал прерывисто, хватая воздух короткими судорожными вздохами, все тело его трясло, как в лихорадке. И у Высокого Комиссара, который до самого конца держал перед ним микрофон, как дароносицу, все еще дрожали руки. На его узком, костлявом лице, неподвижном, как маска, внезапно выступили два темных пятна под глазами. Роберт, выставив вперед том хроники, стоял в позе фехтовальщика, как будто приготовившись к отражению удара противника.
Но тут из динамика полился густой смех, сначала это было негромкое воркование, которое, поднимаясь из глубины горла, все расширялось и разрасталось, пока не зазвучало в полную силу. Скоро
