Бреду к калитке. У меня обида. А на кого? Кто разберется, на кого здесь нужно обижаться.
Наша улица темна и куца. Подпираю угол дома. По улице торопливо пробегают прохожие. Какой я балда. Чего легче было бы просто подойти третьим к Нинке. Восемнадцать лет, а такой тюпа. Теперь неудобно, ведь не заметил…
Вдруг чья-то рука вскакивает под кепку, сжимает метелку волос. Я узнаю ее. Ждал и был уверен, что так случится.
— Ты что фасонишься?
Голова моя послушно мотается под сильными пальцами, в которых скрипят волосы.
— В следующий раз не проходи мимо, задрав нос.
Я не сержусь. Рад, здорово рад даже, что попало.
Локоть к локтю, пальцы между пальцев. У ней левая рука, у меня правая, ее сердце бьется рядом. Итти тесно, но лучше этой тесноты не придумаешь… Так можно ходить без конца.
Проходим по трамвайной линии. У остановки торчат первогодники. У них состязания чемпионов от трамвайной «колбасы».
Двойка из них садится на «колбасу» встречных трамваев и уезжает. Остальные терпеливо ждут того, кто раньше приедет с другой стороны. Чтоб так приехать, чемпион должен сменить десяток трамваев. Это — победитель. И так по очереди.
Нина подбегает к ним, заглядывает под кепи, спрашивает фамилии, читает наскоро испеченные нотации. Первогодники отругиваются, увиливают, разбегаются, чтобы снова собраться и продолжать состязания.
Нина возвращается с видом победителя. Опять рука в руку. Так мы можем исколесить наш квартал сотни раз. Слов и смеху хватит.
Только разве можно «гарбузовцу» куда-нибудь незаметно скрыться, разве можно таким необычным делом заниматься — ходить в одиночку да с девчонкой. По нашим следам тайная разведка. «Шпики» крадутся, прячутся за углами, но не выдерживают, у ворот окружают толпой и тащат домой.
Хороший сегодня вечер.
Когда в кармане, в тумбочках, в общих шкафчиках пусто — это значит «колун».
«Колун» — это такое время, когда общежитейцы больше всего изобретают, когда все таланты переключаются в одно искусство — искусство добыть жратву.
Руководство и учитель в этом деле — старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из железного колуна славную похлебку.
Обычно над общежитием «колун» нависает за два, за три дня до получки. Но в этот месяц над «гарбузией» он грозно повис за десять дней.
Когда в шкафчике зияет неприятная пустота, когда желудок подымает бузу, поневоле станешь изобретателем. Но что выдумаешь, если все способы использованы, устарели?
Юрка — непревзойденный талант и в этих делах. Он в первый же день обшарил все карманы, существующие в «гарбузии». В результате появилось пять медных монет. Пять темных кружков, на которые не захочет сменяться ни одна порция обеда. И все же «гарбузия» обедала.
Юрка пошел по цехам, с беспечностью богача позванивающего монетами. Так он обошел работающих ребят, каждому шепча на ухо:
— Курить захотелось… На папиросы только копейки не хватает.
При этом тряс карман.
— Будь друг — добавь!
К обеду во всех его карманах трезвонила медь.
Ужин добыт таким же способом. Шмоту «нехватало» копейки на письмо.
Следующий день беспощаден. Откуда-то все знают, что в «гарбузии» «колун», что гарбузовцев надо опасаться.
Обеденный перерыв тосклив, как осеннее хлюпание. Тоску желудка забиваем картинками и рассказами журналов. Вся «гарбузия», мрачно насупившись, сидит в красном уголке под хрюкающим и свистящим радио.
О жратве молчок.
Вечер.
Тут бы греметь комнатному оркестру, звучать речами, нужно бы качать Грицку, пировать!
Грицке к концу дня мастер объявил:
— Ну, белобрысый, с завтрашнего дня ты работаешь за поммастера. На совещании выдвинули. Подымай ноздри.
Грицка лучший ученик слесарки. Герой дня.
А в «гарбузии» точно покойник — скука, тишина.
Те, кто посмётливей, легли спать — «А то еще ужинать захочется».
Остальные уткнулись в книги. Время тянется как бесконечный ремень.
Еще такой день и такая же ночь.
Утром мы — «гарбузия» — сдаемся. «Колун» одолел.
Юрка вытаскивает свою драгоценность — готовальню в бархатном футляре. Гладит ее, вздыхает и кладет на стол. Толькина старая кожанка взмахнула, как подстреленная, рукавами, и, скорчившись, легла рядом. К ним присоединилась разноцветная горка моих книг и Грицкин французский ключ.
— Кто загонит?
— Иду. У нас мастер заболел, — вызывается Самохин, опустив глаза в пол.
— Есть, только к обеду, с монетой на заводе будь. А то совсем отощаем.
Шмот мечтательно:
— Как это революционеры голодовку объявляют?.. Вот бы научиться.
Толкучка жадна.
Самохин притащил семь измятых рублевок. Отдал, боясь смотреть в глаза
— Больше не дают, а книги принес обратно,
Чеби изменяет законам «гарбузии».
— Маловато, нехватит на коллективную шамовку. Придется раздавать каждому. Пусть экономит,
Рублевки разлетаются по ладоням.
Каждый зажал в руке семидневную жизнь — трепаную бумажку. Семь дней каждый сам себе хозяин.
Общежитие.
Из кухни раздражающий запах. Запах поджаристого, хрустящего картофеля. Не вытерпел, заглядываю. На кухне девчата, среди них трется лисой Юрка. У стреляющей и шипящей сковороды Нина. Наплывает вкусная слюна. Глотаю.
— Чего соблазняете? Дверь бы закрыли.
Громадным ножом Нина ворошит груду золотистых ломтиков картофеля.
— Хочешь, угостим?
Желудок радостно сжимается… А в голове дурость.
— Я… спасибо… ужинал.
Сразу же готов себя отволтузить… А тут еще Юрка подкладывает под плиту дрова и подкусывает:
— Он малоешка… И вкуса не понимает. Можно вместо него?
— Видишь, зам есть.
Нина говорит с усмешкой.
— Опасный заместитель, да ладно. Только не думай, что у нас кормят даром. Тащи сковороду.
Мимо меня торжественно проплывает благоухающая сковорода и счастливая Юркина рожа.
От злобы готов схватить сам себя за ноги и разбить о плиту вдребезги. Так прошляпил!..
В «гарбузии» веселые разговоры. Вернулись охотники за хлебом. У них приключение в столовой.
