Чеби, Шмот и Грица берут на троих одно второе. В ожидании жадно пожирают хлеб. Вдруг Чеби замечает дичь — нетронутое второе, покинутое кем-то брезгливым из-за бесплатного приложения — зажаренной мухи. Вытащенная из соуса муха, печально сложив крылышки, отдыхает на краю тарелки рядом с котлетой. Незаметно второе подъезжает к Чеби. Он ковыряет его вилкой, ворчит и с возмущенным видом летит к заву столовой.
— Что же это вы мухами кормите!
Ему обменивают блюдо с мухой на горячую баранину в соусе. На троих двух блюд мало. Пришлось собрать объедки, утопить в соусе пару живых мух и Грицке нести на обмен. Предприятие оказалось выгодным. Заведующий менял, с тоской поглядывая на жалобную книгу.
— Хорошо сделали… Сознательные.
Как всегда, ворчит Толька.
— А ты бы что придумал? У нас может быть все с продолжением. Может с получки явимся к заву — так, мол, и так, в «колун» опутали вас и выложим монету за ужин и хлеб.
При этом Чеби вытаскивает здоровый сверток бутербродов, изготовленных из хлеба и горчицы.
Сверток отдается на растерзание честных голодающих, Тольке и мне.
Бутерброды выходят из строя.
Является Юрка со сверкающими от жира губами. Подмигивает мне.
— Идем, Гром.
— Куда?
— Идем, выгодно будет. Они знают, что ты ломаешься, а жрешь больше меня.
— Ты рассказал?
У меня хрустят кулаки.
— Может и я. Да не бухти. Шамовка у них..
Юрка обсасывает грязные пальцы. Раз такие пальцы лижет, значит вкусно. Соблазняюсь.
В комнате девчат больничная гигиена. Над койками коврики. Одеяла в чехлах. На столе голубая клеенка, графин с водой, вазочка цветов.
Сразу все пять хозяек начинают угощать…
Лопаются под ножом пухлые вареные сосиски, разбрызгивая сок. Подъезжает тарелка с самым поджаристым картофелем. Напротив торчат пирамиды из хлебных и булочных тонко нарезанных ломтей. В кружке молоко. Оно колышется и точно подмигивает:
— А ну…
От умиления потираю руки. Блюда все прибывают. Зубы начинают яростно работать. Хозяйки угощают наперебой и когда все истреблено, у них брызгами вырывается смех. Тонкий издевающийся девчоночий хохот.
Юрка от гогота свалился со стула, скорчился и как индюк — гыр-гыр-гыр.
По обжорству рекорд побит мной. Краснеть поздно. Кровь сама бьет в виски и шею.
— Как это не догадался… Столько сожрать… Вот лошадь!
Девчата, замученные собственным хохотом, падают на койки.
— Не хочу… Ужинал…
— Бедняга, мало есть не может. — И не могут удержаться. Юрка добавляет.
— Фунта мало — пяти не хватает.
Хлопаю глазами. Мне жарко.
— Вот так подловили… Теперь засмеют.
Оборачиваюсь к двери… Выжидаю момент… Срываюсь и ходу.
За спиной взвизгивают от хохота.
В «гарбузии» ни слова. Беру книгу — не читается, строчки прыгают и хохочут. Ребята хитро поглядывают. Разве тут вытерпишь? Рассказываю. Слушатели громко глотают слюну.
— Везет дураку.
Но это идея. В общежитии пять комнат девчат. Может этот способ подойдет, тогда завтра можно не обедать.
Открывается дискуссия. Обсуждается план завтрашних работ.
Стук в двери.
— Гром, выйди.
За дверью Нина в зеленой шапочке и пальто.
— Ты не сердишься? Нет. Дома не сидится. У меня есть талоны в кино. На последний сеанс успеем.
— Знаешь… не хочется.
— Опять не хочется. Я знаю о вашем «колуне». У меня деньги есть.
— Ну, тогда хочется.
Кино.
Сидим на балконе у стенки. Над головой сквозь темноту прямо на экран летит и ширится голубая, вздрагивающая дорога.
Оттого, что в зале темно, оттого, что все глаза жадно поглощают экранную жизнь, руки — мои руки вдруг становятся капризными и нахальными. То им надо узнать теплоту Нининых рук, то они лезут в ее рукав, в карманы…
Нина спокойно, но сильно отбивает атаку. Достается здорово.
В антрактах видно, что кисти рук превратились в вареных раков. Успокаивает их изолятор. Нина сажает правую руку в карман и держит своей левой. Заключение неплохое. Цепкий страж еще лучше.
Нина отрывает глаза от экрана и шепотом:
— Чего это ты вдруг… То таким ураганом — влетит в читалку, уставится сычем в газету и хоть бы на кого взглянул.
— Откуда я знал, что кроме газеты мне на тебя можно уставиться?
Она сердито отворачивается. А бедный заключенный кулак страдает из-за болтливости языка. Его тискают, щиплют.
Из духоты кино нас выносит поток зрителей. На улицах тихо, только кое-где звенят трамваи.
Наш дом ослеп. В его бесчисленных глазах темнота, только где-то на пятом ночную синь сверлит мутножелтое бельмо. На лестнице грузная темнота. Кажется, что лестница хитрит, притворяется спокойной, что она лишь для того скорчилась в складки ступенек, чтобы неожиданно разом выпрямиться и взлететь к звездам, оставив нас в коробках этажей.
Но нас не проведешь. Мы остаемся дежурить на верхней площадке. Хотя я тоже хитрю. Просто нам не спится. Хочется поболтать, постоять друг против друга.
Стоим тесно, точно прижались. Грудь с грудью, лицо в лицо. Удивляемся тому, что в нас таится столько слов. Молчим. И молчать хорошо. Мои руки опять начинают буйствовать. Нинкины не сдают.
Война рук.
От возни Нина заглушено взвизгивает, смеется… От промаха ее лицо летит в мое. Она падает на меня. Можно задержать, предотвратить крушение. Но нет. Магнит молодости действует с невероятной силой… Губы врезаются в губы и застывают. Потом как бы испугавшись этой магнитной силы, Нина быстро отрывается и бегом к себе в комнату.
«Гарбузия» сопит, бредит, скрипит зубами, ворочается. Ложусь на выгнувшуюся верблюдом койку. Губы горят, точно с них кожу сорвали. Сегодня они узнали, какими сочными и злыми могут быть губы девчонки.
Последние три дня «колуна», Только три дня разбивают то, что создалось за два года.
Откуда это такая злоба, раздражительность. Хочется огрызаться, бить, кромсать. Больше всего достается Чеби:
— Голодай из-за этой вороны.
Чеби хмурится, оскалившись — сует под нос кулаки. А раз кулак под носом — значит быть драке.
Драки вспыхивают, как порох. Разнимающйе и те, стараются влепить кому-нибудь затрещину. От этого «гарбузия» пустеет.
Наши хождения табуном кончились. Каждый сам себе добывает шамовку. У каждого вдруг появились
