днем, кризису не видно конца.
— К чертовой матери! — закричал Лабуде. — Если все будут рассуждать, как ты, жизнь никогда не наладится. Думаешь, я не чувствую сиюминутности нашей эпохи? Думаешь, недовольство — твоя привилегия? Но я, несмотря ни на что, пытаюсь действовать разумно.
— Разумные никогда не придут к власти, — сказал Фабиан. — А справедливые тем паче.
— Ах, вот как? — Лабуде подошел вплотную к своему другу и обеими руками схватил его за воротник пальто. — Но почему бы все-таки не попытаться?
В это мгновенье оба услышали выстрел, чей-то крик и еще три выстрела с другой стороны. Лабуде бросился в темноту и вдоль моста побежал к музею. Опять выстрел.
— Хорошенькие шуточки, — пробормотал Фабиан уже на бегу, он хотел, несмотря на боль в сердце, догнать Лабуде.
У ног бранденбургского Роланда, скорчившись, сидел человек и, размахивая револьвером, кричал:
— Ну, погоди у меня, свинья паршивая! — Потом он снова выстрелил по невидимому противнику. Вдребезги разлетелся фонарь. Осколки со звоном посыпались на мостовую. Лабуде выхватил оружие из рук стрелявшего, а Фабиан спросил:
— Почему, собственно, вы стреляете сидя?
— Потому что я ранен в ногу, — буркнул тот. Это был коренастый молодой человек в кепке. — Вот скотина! — прорычал он. — Но я знаю, как тебя зовут. — И погрозил в темноту.
— Икра пробита навылет, — констатировал Лабуде; он опустился на колени и, вытащив из пальто носовой платок, попытался сделать временную перевязку.
— Все началось там, в пивной, — жалобно проговорил раненый, — он намалевал на скатерти свастику. Я не смолчал. Он тоже не смолчал. Я съездил его по уху. Хозяин вышвырнул нас вон. Этот парень пошел за мной и стал издеваться над Интернационалом. Я обернулся, и тут он выстрелил.
— Ну и что, вы остались при своих убеждениях? — спросил Фабиан, глядя сверху вниз на раненого, который сжал зубы, пока Лабуде возился с его раной.
— Пули там уже нет, — заключил Лабуде. — Неужели ни одна машина не пройдет? Тут как в деревне!
— Даже полицейского не видно, — с сожалением заметил Фабиан.
— Только его мне недоставало! — Раненый попытался подняться. — Чтобы арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци перебить себе кости.
Лабуде удержал его, посадил опять на землю и велел своему другу во что бы то ни стало найти такси. Фабиан бросился через улицу, за угол, вдоль ночной набережной.
В ближайшем переулке стояли такси. Фабиан велел шоферу ехать к Бранденбургскому музею, возле Роланда ждут пассажиры. Машина тронулась. Фабиан пешком пошел за нею, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сердце бешено колотилось. Громко стучало под пиджаком. Билось в горле. Пульсировало в висках. Он остановился и вытер лоб. Будь проклята эта война! Будь она проклята! Отделаться от нее только болезнью сердца — еще не так плохо, но Фабиан был по горло сыт даже воспоминаниями. По провинциям рассеяно множество уединенных домов, где все еще лежат искалеченные солдаты. Мужчины без рук и ног. Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот. Рот, который смеялся, говорил, кричал.
Фабиан свернул за угол. Вон и музей. Машина остановилась. Он закрыл глаза и вспомнил страшные фотографии, виденные когда-то; они и поныне всплывали в его снах, нагоняя на него ужас. Эти жалкие подобия бога! По сей день лежат они в изолированных от мира домах, не могут даже есть сами и все-таки вынуждены жить дальше. Ведь убивать их — грех. А сжечь им лица огнеметами — грехом не считалось. Семьи ничего не знают о мужьях, отцах, братьях. Им сказали, что они пропали без вести. С тех пор минуло уже пятнадцать лет. Жены вновь повыходили замуж. А покойник, которого кормят через стеклянную трубочку где-то в провинции Бранденбург, живет в своей семье лишь как фотография над диваном или букетик цветов в дуле ружья на стене, под которым сидит его довольный преемник. Неужели опять будет война? Неужели мы опять до этого докатимся? Вдруг кто-то крикнул:
— Э-эй!
Фабиан открыл глаза и огляделся: кто же это кричит? Человек лежал на земле, опершись на локоть, другую руку он прижимал к ягодице.
— Что с вами?
— Я тот, другой, — отвечал человек. — Я тоже ранен.
Фабиан широко расставил ноги и захохотал. С другой стороны, отлетая от каменной стены музея, ему вторило эхо.
— Извините, — проговорил Фабиан, — мой смех не очень-то вежлив.
Раненый согнул ногу в колене, скорчил гримасу и, оглядев свои залитые кровью руки, злобно сказал:
— Это ваше дело. Настанет день, когда вам будет не до смеха.
— Что ты там застрял? — в сердцах крикнул Лабуде, переходя улицу.
— Ах, Стефан, — отвечал Фабиан, — у меня тут второй дуэлянт с пулей в мягком месте.;
Они подозвали шофера, перенесли национал-социалиста в машину и усадили рядом с коммунистом. Потом влезли сами и велели ехать к ближайшей больнице.
Машина тронулась.
— Очень больно? — спросил Лабуде.
— Терпимо, — ответили оба одновременно, мрачно глядя друг на друга.
— Ты предал свой народ! — буркнул национал-социалист. Он был крупнее рабочего, несколько лучше одет и смахивал на коммивояжера.
— Ты предал рабочих! — отвечал коммунист.
— Ты недочеловек! — крикнул первый.
— Ты обезьяна! — крикнул второй. Коммивояжер сунул руку в карман. Лабуде вцепился ему в запястье.
— Отдайте револьвер! — приказал он.
Тот сопротивлялся. Тогда Фабиан вытащил у него оружие и спрятал к себе в карман.
— Господа, — сказал он, — то, что с Германией так дальше продолжаться не может, никому из нас не внушает сомнений. И то, что кое-кто пытается теперь с помощью неприкрытой диктатуры увековечить нынешнее, абсолютно неприемлемое положение вещей, — грех, за который скоро придет расплата. Тем не менее не стоит снабжать друг друга лишними дырками. Если бы вы стреляли лучше и сейчас вас везли бы не в больницу, а в морг, вы бы тоже ничего особенного не достигли. Ваша партия, — он имел в виду фашиста, — знает только, против чего она борется, да и то не очень точно. А ваша партия, — он обратился к рабочему, — ваша партия…
— Мы боремся против эксплуататоров пролетариата, — объяснил рабочий, — а вы просто буржуа.
— Верно, — согласился Фабиан, — я мелкий буржуа, сейчас это самое бранное слово.
Коммивояжер из-за сильных болей сидел только на невредимой ягодице, наклонившись в одну сторону, и старался не стукнуться головой о противника.
— Пролетариат — это союз, основанный на общности интересов, — сказал Фабиан, — величайший союз. И борьба за свои права — ваш долг. Я вам друг, потому что враг у нас общий, и потому, что я стою за справедливость. Я вам друг, хоть вам на это и наплевать. Но если даже вы и придете к власти, идеалы человечества все равно будут сиротливо сидеть в подполье. Люди вовсе не становятся добрыми и умными только оттого, что они нищие.
— Наши вожди… — начал рабочий.
— Давайте не будем об этом говорить, — перебил его Лабуде.
Машина остановилась. Фабиан позвонил у подъезда больницы. Швейцар открыл дверь. Подошедшие санитары вынесли раненых из машины. Дежурный врач обменялся с друзьями рукопожатием.
— Вы привезли мне двух политиков? — спросил он, ухмыльнувшись. — Сегодня ночью в общей
