— Дима! — позвала Надежда Павловна, когда Димка кончил завтрак на кухне.
— Сейчас мама.
— Оставь посуду. Иди сядь сюда.
Димка понял, что она проводила Шурика гулять и хочет поговорить, пока он не вернулся. Мать не вошла на кухню, он не видел ее со вчерашнего вечера. Он помнил все. Ее глухой даже не стон, а вздох: «А-ах!» — когда она открыла дверь. Она оборвала его, подавила, как человек, получивший пощечину. Она не взяла Димку под руку, не обхватила поперек груди, как это делают, может быть, другие матери. Она отступила немного назад:
— Сюда, пожалуйста.
Ей было противно? А когда его провели и положили на тахту, она поблагодарила и ничего не расспрашивала.
— Сядь сюда! — показала Надежда Павловна на кресло, когда Димка вошел. Сама она тоже сидела в низком кресле, сидела прямо, не откинувшись на спинку. Димка понял ее напряженную позу, увидел, какие у нее узкие плечи и худые руки. Она перебирала в пальцах поясок от халата, а халат стал ей так широк, что она как будто в него завернулась. — Я не буду говорить тебе, Дима, что такое пьянство, как омерзителен пьяный человек и какое горе несет он в семью.
— Мама…
— То, что случилось вчера, не страшно. Ты удивлен? Через это проходит каждый мужчина… или почти каждый. Когда-то надо узнать свою меру, свои возможности. Твой отец тоже выпивал на праздниках, но… его никогда не приводили под руки.
— Мама…
— Подожди, — Надежда Павловна сделала жест рукой. — А то вернется Шурик, и я не успею сказать главного. А в другой раз я уже… не смогу об этом…
Димка понял, что это спокойствие, какая-то даже оцепенелость в позе и голосе стоят матери большого напряжения. Как будто она собрала для этого все свои силы, раз даже сказала, что в другой раз уже не сможет. Наверно, она готовилась к этому разговору, может быть, ночью.
Димке стало страшно, стало больно, что мать так мучается, надо бы прильнуть к ней, обнять, уткнуться в колени и сказать, что этого не будет, не будет, что он совсем не хотел, не думал, что это первая получка, а он вовсе не жмот и не удавится из-за трешки, как намекал его сменщик. Но он не обнял мать, он даже не шелохнулся, ему мешал какой-то стыд.
А Надежда Павловна говорила, что это вот первое испытание еще не грех, оно не означает падения. Это просто урок. И одни люди из этого делают вывод, что так нельзя, что это мерзко. Ну а другие… вывода не делают.
— Мама…
— Подожди, — Надежда Павловна глубоко вздохнула, как будто ей было душно. — Я не хотела говорить тебе, Дима, до самого сегодняшнего дня, что я тяжело больна. Гораздо тяжелее, чем ты знаешь.
— А-а! — крикнул Димка.
Надежда Павловна вздрогнула.
— Нет, ты не пугайся, — сказала быстро, — ты не пугайся, я выдержу.
Неровный румянец вдруг прихлынул к ее щекам. Она оттянула ворот халата и встала. И Димка встал.
— …Я получаю сейчас лечение, мне гораздо лучше, — говорила Надежда Павловна, глотая воздух. — И ты не бойся. Поэтому мы не поехали к бабушке. Я выдержу, Дима, все будет хорошо… если мы будем вместе. — Она опять потянула ворот, а потом поежилась и запахнула халат поглубже. Она была беспокойной.
— Мама, сядь, мамочка. Ну, что ты так… — сказал наконец Димка и отвел мать на диван. Когда уже не он, а она приникла к нему на диване, Димка понял, что мать у него ищет защиты. И конечно же, дело не в том, что она перед ним была теперь маленькой, хрупкой, но он увидел сначала это и, забыв застенчивость, которая мешала ему в последнее время, обнял мать и стал гладить по голове. Конечно, она искала у него защиты, просила помощи, как у взрослого человека, хотя в этот момент он был подавлен своим стыдом за вчерашний поступок, а потом страшно испуган последними словами матери, он сам был растерян и выбит из колеи по-настоящему серьезно, как никогда еще в жизни.
А мать говорила, что все будет хорошо, если они будут вместе, то есть вместе переносить все невзгоды, помогая друг другу. Она верит своему доктору, верит, что через год, как он сказал, она может вернуться к труду, только этот год она должна восстанавливать силы. Никаких потрясений, ничего больше… Она так посмотрела на Димку своими темными, теперь запавшими глазами, что он опять ничего не мог сказать, только: «Мама».
— Но если ты… — губы матери дрогнули, она замолчала. — Тогда не знаю.
— Да что ты, мама! — крикнул Димка, — Что ты, что ты! — голос вырвался наконец из гортани, и Димка сказал все: и о первой получке, и о сменщике, и о том, что совсем не знал, что так выйдет, и главное — о том, что она никогда этого больше не увидит.
18
Отпуск свой Николай Максимович передвинул с июня на июль, потому что в июне Галина Сергеевна ехать не могла: ее выбрали делегатом на Всемирный конгресс женщин.
Лето 1963 года было неспокойным. Америка опять помахивала атомной бомбой, которая могла вот- вот сорваться. Нависла угроза новой мировой войны. Женщины всего земного шара съезжались в Москву на конгресс сторонников мира. И вот 24 июня открылись для них двери Дворца съездов.
Дворец этот, построенный недавно, несколько нарушал архитектурный ансамбль Кремля своей прямоугольной формой, обилием стекла. Вечером, освещенный изнутри, он казался большим, прозрачным куском льда, айсбергом, занесенным случайно в самую середину столицы из студеного дальнего моря. И внутри он был необычен.
Мягкие пластиковые полы, стеклянные стены-окна, дневное освещение без ламп и бра из отверстий в потолке — все это создавало впечатление большого простора. И действительно, полторы тысячи делегаток из ста десяти стран в пестрых национальных костюмах как бы превратили фойе и коридоры дворца в площади и улицы большого и необыкновенного города, города будущего, когда сотрутся границы между государствами, исчезнут различия между расами и народами, и в каждом городе можно будет увидеть жителей Европы и Азии, Скандинавии и далекого Цейлона.
Галина Сергеевна чувствовала себя немного растерянной в этой многоголосой, яркой толпе. Вдруг к ней подошла курчавая марокканка в красочном, из тяжелой парчи наряде и, сверкая белыми-белыми зубами, что-то горячо произнесла и пожала руку.
Звонок оповестил о начале конгресса, и Галина Сергеевна так и вошла в зал рядом с этой молодой арабкой. Почти половину сцены занимал огромный плакат-эмблема конгресса: женщины белой, желтой и черной расы под одним платочком.
Открыла конгресс представительница советской делегации Нина Попова. Она говорила о нашем веке, разгадавшем тайну атома, о советских людях, которые обращают силу атома на добрую службу человеку и штурмуют Вселенную во имя мирных целей.
Рядом с Галиной Сергеевной сидела пожилая русская женщина.
— Наверно, Терешкова сейчас придет, — шепнула она.
И действительно, Нина Попова уже поздравляла и приветствовала двух новых космонавтов Валентину Терешкову и Валерия Быковского, только на днях закончивших свой совместный полет.
В строгом платье, стройная, русоволосая, поднимается в президиум первая женщина-космонавт. В зале начинается овация, полторы тысячи голосов кричат:
— Валя! Валя! Ура!
Делегатки Азии в знак высокого уважения надевают Валентине на шею гирлянды из цветов. Другие
