женщины кладут ей на плечи пестрые платки. Наконец зал утих.
— Вон Долорес Ибаррури, — кивнула соседка.
— Где?
— В президиуме. Смотрите сюда.
Галина Сергеевна узнала. Совсем седая голова, крупные, мужественные черты лица.
— У меня сын в Испании погиб, — сказала русская женщина. И помолчав. — А у нее под Сталинградом.
Да, вот две женщины, такие разные, из далеких стран, отдавшие своих сыновей за свободу другого народа, за мир на земле. Разве это не объединяет их воедино, разве они не олицетворяют собой женщину-мать, борца за мир во всем мире? И таких матерей миллионы.
А с трибуны японка Фуки Кусида говорила о своей стране, своей родине, испытавшей уже на себе смертоносное действие атомной бомбы. Она говорила с болью, с гневом, она призывала всех женщин сказать войне: «Нет!» Хиросима не должна повториться!
В перерыве многие женщины, стоя и прохаживаясь в фойе, уже разговаривали, обменивались сувенирами и значками. Боковой проход вывел Галину Сергеевну в небольшой зал, где на полу блестело неправильной формы озеро, в котором отражались пальмы и еще какие-то южные растения. Это было так неожиданно среди строгой архитектуры дворца, что невольно вызывало возглас удивления.
Тонкая, чернокосая женщина в желто-золотистом сари что-то с улыбкой сказала по-своему и, быстро подойдя к пальме, красиво оперлась на нее локтем. Эта смуглая индианка в одно мгновение оживила маленький экзотический пейзаж, как будто показала частицу своей далекой родины.
А потом — опять зал. На трибуну выходили женщины Испании, Франции, Африки, Греции, женщины разных континентов, различных убеждений, несхожих судеб, но объединенные одним стремлением, одним порывом — остановить войну, страшную атомную войну, которая не пощадит, не обойдет стороной ни одно государство. Разве хоть одна мать может спокойно, в бездействии ждать, пока обрушится термоядерный смерч?
Валентина Терешкова сказала, что в своем космическом полете она смотрела на прекрасную нашу Землю и думала, что нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы ее, голубую и сияющую, засыпал черный атомный пепел.
Конгресс продолжался шесть дней. Он призвал все правительства приступить к разоружению, ликвидировать запасы ракетно-ядерного оружия. А закончился он обращением к женщинам всех континентов: «Мы, дающие жизнь, должны ее защищать! Нас объединяет любовь к детям, стремление к миру… Если мы захотим, жизнь восторжествует!»
— Коля, — позвала Анна Даниловна, — подойдя к телефону, опять, наверно, тебе.
— Это не мне, — сказал Николай Максимыч, когда положил трубку. — Это звонят моей знаменитой, известной жене.
Анна Даниловна улыбнулась шутке.
— Кто же ей звонит?
— Пионервожатая. Просит приехать в лагерь, рассказать ребятам о конгрессе.
Галина Сергеевна была как будто озадачена этой просьбой.
— Не поедешь? — спросила бабушка.
— Нет, поеду. Только я как-то робею перед ребятами.
— Вот тебе! — засмеялась Анна Даниловна. — Перед такими-то людьми не робела, на конгрессе говорила, а тут…
— Ну как же, мама, вы же знаете, что я так растерялась, что ничего не вспомнила из подготовленного.
— А это лучше, — успокоила Анна Даниловна. — По бумаге все какие-то мертвые слова, я всегда замечала. А ты хорошо сказала. Коля был очень доволен. — И Анна Даниловна в который уж раз повторила, как Коля был доволен, как замер перед телевизором, а потом все твердил: «Ай да Галка! Молодцом! Ну что, мама?»
…Галина Сергеевна снова увидела себя перед огромным залом, услышала свои сначала тихие слова:
— Война обошлась со мной так, что я на десять лет была выключена из жизни. Для человека это большой срок, но для истории государства это совсем короткий отрывок времени. Но моя Родина за этот срок настолько преобразилась, настолько преобразилась, что… — Галина Сергеевна тут только удивленно пожала плечами, как бы выражая, что для этого» даже нет слов. У нее действительно не было слов.
Дальше она рассказала, как из пепелищ возникли новые города, в Голодной степи зашумела пшеница, сухие края омылись морями. Кто этого не видел, тому трудно поверить. Это… как сказка.
— Я сказала, как сказка. Нет. Конечно, нет. Сказка осталась далеко позади, потому что там чудеса делает волшебник. А ему это ничего не стоит. А достижения моей страны сделаны народом, его руками, напряжением его мысли. В это вложен огромный труд, труд благородный, бескорыстный, на общее благо. А поэтому… — Голос Галины Сергеевны давно окреп, ей казалось уже, что она говорит теперь всем, всем, всем, а не только этому залу. — А поэтому, разве можно допустить, чтобы все это смела война, пожрала, поглотила, сравняла с землей? Нет, тысячу раз нет!
Ей казалось, что она говорит всем. И это так и было. Микрофоны разносили ее голос в разные концы земного шара, на разных, разных языках.
19
— Что ты, Галя, все работаешь, работаешь, — заметила Анна Даниловна с упреком. — И на дом берешь. А у нас кормилец есть.
— Я, мама, не для заработка.
— А эта ваша главная — бессовестная. Валит и валит на тебя. Сама небось дома над папкой не сидит.
Галина Сергеевна засмеялась.
— Она не бессовестная. Это не для нее. Знаете, тут что? — стукнула карандашом по бумаге. — Зойкин выпускной вечер.
Девушка в прямом платье, в платье с воланами, с тюльпаном на груди. Анна Даниловна бережно перекладывала плотные листы.
— Пусть Зойка выберет, что нравится. А вот это я сделала для Веры, а это — Люсе.
— За что ей, свиристелке? — сказала Анна Даниловна беззлобно. — Это она за тем и прилетала? То- то уж больно с тобой шепталась.
Зойка, увидав готовые эскизы, захлопала в ладоши, а через несколько минут и подружки уже были тут.
— Как по щучьему велению, — отметила Анна Даниловна.
— Ах, вот это! Вот мое!
— Чур мое!
— Осторожно!
— Галина Сергеевна, чур я первая! — Люся выхватила листок и встала перед Галиной Сергеевной. — Вот это мое.
— Нет, Люся, это как раз не твое.
— Галина Сергеевна! Я умру. Это моя мечта — тафта в широкую полосу.
— Тебе не пойдет.
— Пойдет. Я умоляю! — она стала опускаться на колени.
— Я думаю, это платье мое, — сказала Вера спокойно. — Правда, Галина Сергеевна?
— Правда.
— Я не переживу! — закричала Люся притворно и повалилась на пол.
