черные брюки и зеленую шелковую блузочку с застежкой сбоку, она вроде косоворотки. На ноги я надел коричневые туфли на каблуке с серебряной пряжкой, расчесал волосы, они у меня так прекрасно лежат, что и фен не нужен — вымыл голову, расчесал — и готово!
„Ах, Павлик, ты просто красавец!“ — сказала мне Маруся, и мы пошли пешком по Фонтанке.
У ресторана мы с Марусиком ждали довольно долго, вокруг сновали какие-то подозрительные личности, и я уже начал нервничать. Мы с Марусиком были так прилично одеты, и они вполне могли нас ограбить, и никто бы за нас не заступился. Мы уже хотели уходить, потому что решили, что эти австрийцы не придут, но они, наконец, появились Они очень извинялись, что задержались, но мы сразу так стали улыбаться, и Марусик по-французски загундосила.
У меня в этом ресторане работает знакомый официант, Леша, в молодости он был просто красавец — на Рейгана похож. Сейчас, конечно, тоже еще ничего. Леша принес нам разной колбасы твердого копчения, она была так красиво нарезана, с помидорчиками и огурчиками, и листьями салата, потом мясо в горшочках с грибами, очень вкусное, и было много водки и вина. Почему-то я очень загрустил, и мне захотелось напиться. На сцене прыгали и извивались жопастые бабы, и там сделали такой свет, как будто летят снежинки. Бабы все были одеты в купальные костюмы с блестками, на них все блестело и сверкало. Оркестр заиграл „Розовые розы Светки Соколовой“. Ой! Это была моя любимая песня, я просто не мог усидеть на месте. И мы пошли танцевать. Рядом с нами танцевали две престарелые Дюймовочки. Они явно прорюхали кость и пытались протиснуться поближе к нам. Наверное, познакомиться хотели.
Мы так прыгали, что я весь вспотел, и мне захотелось в туалет. Там возле туалета стояли какие-то фарцовщики, и я побоялся туда идти, решил лучше потерпеть. Мы сели за стол и стали разговаривать. Я сказал, что Марусик в курсе наших гомосексуальных проблем. Торгом спросил: „Ну, Маруся, конечно, незамужем?“ Он решил, что она лесбиянка. Но я сказал, что это не так, что у нее есть какие-то там мужики. Торгом сказал, что у них в Австрии плохо, что там над гомосексуалистами смеются, например, у себя на работе он должен всячески притворяться. „Ну как, например, смеются?“ — спросил я. Мне это было интересно, потому что у нас-то ясно, что я не буду афишировать свои наклонности, иначе меня могут упрятать за решетку. Он сказал, что они издают разные звуки и крутят жопой, или поют песни, и это оскорбляет его чувства. Я его очень хорошо понимаю, все же люди в основном — ужасные грубые скоты, и это везде так, везде, не только у нас. Торгом выпил и так расчувствовался, что чуть не плакал. А Маруся тем временем стала подклеиваться к Клаусу, у него были такие красивые глаза, и он был помоложе, видно, она забыла, что я тоже здесь. Я строго сказал ей: „Марусик, ты что это, моя куколка, так расслабилась?“ Она покраснела и отодвинулась, все же слушается! После этого у меня немного сбилось настроение, и мне расхотелось откровенничать с Торгомом. Все равно было видно, что он на меня клюнул и никуда не денется, а мне еще больше захотелось в туалет, и я решил идти домой. Было уже поздно, и, к тому же, время наступало опасное — могли убить, раздеть, все, что угодно. Мы вышли на Невский, кругом уже зажигали фонари, они были такие красноватые, и я удивился, потому что привык, что они обычно зеленоватые, наверное, это была новая система. Такой свет, по-моему, даже приятнее, он веселее. Рядом с рестораном стоял милицейский козлик, и там сидели в темноте квадратные менты. Я так и почувствовал, как они уставились на нас, как они приготовились выпрыгнуть из этой своей коробки и наброситься. Мы поскорее спустились в подземный переход, там попрощались с Торизмом и Клаусом, и они пошли в метро, а мы с Марусиком — домой. Сперва мы зашли ко мне, потому что она оставила у меня свой пиджак. Я сразу стал звонить Вене, потому что я, когда пьяный, всегда ему звоню. Я все же его люблю и не могу забыть, хоть он мне и сделал много гадостей. У него такая волосатая грудь, и он очень умный. Недавно он завел себе большую собаку, где он ее взял, я ума не приложу. Это овчарка, кобель, конечно. Он Веню очень любит и даже спит с ним вместе. Правда, он слишком много жрет, на него столько денег уходит, сплошное разорение, я бы не стал его кормить. Веня видел и Марусика. Еще очень давно, когда мы с Марусиком были молодые и красивые, мы приходили к Венечке, но в квартиру мы не зашли. Мы были с ней пьяные в жопу. Тогда мы пили весь день с самого утра и все переходили с места на место — то приходили к Марусику, то ко мне, то к знакомым. Выпили мы тогда за весь день три бутылки напалмовки это вьетнамская водка, она тогда продавалась в магазинах — и только поздним вечером зашли к Вене. Ему Марусик тогда не понравилась. Он сказал: „Она была совершенно пьяная и глаза у нее были стеклянные“. Ему понравилось только ее имя, он сказал: „Маруся — хорошее имя, простое и не выебистос.“ Я это так хорошо помню — мы с Марусиком стояли на ободранной лестнице, и стены вокруг были исписаны и разрисованы, и даже у Вени на дверях было что-то нацарапано. Я тоже был пьян, и у меня тоже были стеклянные глаза.
Я пошел к Вене, потому что мне было так грустно, а он живет рядом. Веня тоже был один и смотрел телевизор. Телевизор у него японский, и видик тоже есть. Было уже поздно, и он смотрел видик. Я вспомнил, как мы с Веней познакомились, как он помог мне, и он тоже был такой грустный. Нежность переполняла меня, я обнял Венечку, и мы поцеловались. Потом он посмотрел на меня и сказал: „Ты меня совсем забыл…“ При этом рот у него приоткрылся, и нижняя губа задрожала, а на глазах показались слезы. Глаза у него все еще очень красивые. Мне стало его так жалко. Я остался у него до утра.
Утром мы проснулись счастливые, как молодожены, и я побежал на кухню сварить кофе. В коридоре я наткнулся на венечкиного кобеля, он на меня ревниво зарычал. Когда я пришел, Веня выставил его в коридор, и он там спал всю ночь. У Вени коммунальная квартира, и в кухне я увидел его соседку огромную старую развалину. Она не поздоровалась со мной. а отвернулась, и загородила плиту своей тушей. Веня мне рассказал, что однажды он разогревал голубцы на плите, он прямо в банке положил их в кастрюлю с водой, так на банке было написано, и забыл про них. У него были гости, и они все очень веселились. И вдруг он услышал взрыв. Это лопнула банка с голубцами. Он прибежал на кухню и увидел, что эти голубцы все налипли на потолок и стенки кухни. А эта старая скотина вместо сочувствия стала орать и заставила его делать ремонт. А когда к Вене забрались бандиты и били его, и он кричал, она со своим старым хрычом даже не пришли на помощь. Они сделали вид, что они глухие.
Я сварил кофе и отнес его Вене в постель. Потом мы с ним оделись и пошли ко мне на работу.
По дороге мы встретили нашего приятеля, он работает на телевидении, его зовут Вася. Он прекрасно выглядел, на нем были надеты джинсы и меховая телогрейка. Говорят, он подружился с одним стариком там, на телевидении, и они вместе поехали в Париж к знакомому миллионеру. Он нам стал рассказывать про Париж. Там есть много разных баров, где собираются голубые. У них это совсем просто. Можно прийти в бар, поболтать с кем-нибудь, а если тебе он понравился, то вы можете вместе пойти в такую специальную комнатку и там заняться любовью. Я-то все это уже видел в Западном Берлине, но в Париже, наверное, еще лучше, там это более изысканно.
Вася с Семеном Борисовичем там прекрасно провели время, этот миллионер их просто содержал, везде возил и кормил. Наверное, Васе было не очень весело, потому что Семен Борисович — это „бабушка“, но он любит Васю и у него большие связи. Вася сказал, что этот миллионер скоро приедет сюда, он хочет встретиться с представителями какого-то ленинградского андеграунда, я не совсем понял, кто это. Он хотел помочь им что-то там сделать. Наверное, у него уже столько денег, что он просто не знает, куда их девать. Я бы тоже хотел познакомиться с этим миллионером. Вася мне это обещал устроить, он такой милый, жаль, что я ему давно не звонил.
Мы зашли в Дом архитектора, там очень хороший ресторан. За соседним столиком оказались разные грязные бородатые натуралы, — уж не знаю, как их туда пустили, ведь место-то приличное, — один был в рубашке, у которой все локти были продраны, то есть прямо от плечей и до манжет были огромные дыры. Лучше бы он эти рукава вообще оторвал, и у него была бы такая безрукавочка. Он был бородатый, с выпученными глазами, что-то все беспокойно жевал, и загребал своими длинными волосатыми руками, настоящая обезьяна! На ногах у него были суконные ботики, помню, мой дедушка такие носил, он их называл „прощай молодость“. Второй был с совершенно белыми глазами, к тому же он их постоянно закатывал, на голове у него просвечивала лысина, но он пытался компенсировать этот недостаток длиной волос, они были у него размазаны по плечам, и еще у него была противоестественная борода, прямо как у водяного, она у него росла прямо из ушей, все волоски разной длины, какое-то чудо природы! Они все там трындели о культуре, это, оказывается, было заседание ассоциации разных
