Таня не охает, не всплескивает руками где-то там, далеко, за две тысячи километров. Таня — Костя это очень хорошо понимает — старается влить в него силы, чтобы ему легче было пережить случившееся. Несмотря на давнюю семейную ссору, на то, что контакты прекратились, она понимает, что значил для Кости родной брат.
— Я только что вернулся из Рима. Позвонила Лёля и сообщила…
— Я понимаю, дорогой. Но сейчас ты должен думать о том, как его достойно похоронить, как помочь им всем. Им сейчас трудно одним. Ведь там только Лена и дети. Поэтому ты должен подумать о них.
— Да, конечно, я уже решил, что возьму расходы на себя.
— Правильно, именно так.
— У него было два инфаркта; недавно, говорят, в больнице лежал..
— Тогда это было практически безнадежно…
— По-видимому… Они никак не могли дозвониться до меня. Это произошло вечером. Дома был Глеб, но он, как сказала Лёля, ничего не слышал…
— Ну… слышал, не слышал… Может, не разобрался, как все серьезно… У молодых ведь нет опыта в таких делах…
— Еще она сказала, что он всегда ждал меня и повторял, что когда-нибудь я приеду к нему… просто так приеду…
Таня несколько секунд молчит.
— Мы никогда не знаем, как лучше поступить… чтобы потом час расставания не был таким тяжелым… — тихо произносит она после паузы. — Что произошло, тому Бог судья… Когда похороны?
— В субботу, через два дня получается. Я еще не соображу, что делать в этой ситуации…
— Костя, главное сейчас — думай о них, им сейчас очень нужна твоя помощь. Утром свяжись с ними и постарайся взять на себя часть организационных дел. У тебя машина, поедешь куда нужно, поможешь быстро оформить документы. Чтобы все прошло хорошо. А я сейчас позвоню Леве, и завтра он вылетит в Москву. Он будет с тобой все время, да?
— Да, конечно, пусть Лева прилетит…
Его брат Сева…
Костя смотрит в окно, за которым проносятся сейчас в темноте светящиеся рекламы.
Севы… больше… нет…
— Давай научу стрелять! — говорит старший брат, входя в комнату.
Четырехлетний Костя стоит посередине и беспомощно держит в руках подаренное на день рождения ружье-двустволку. Ружье стреляет пружинными пулями, которые с оглушительным грохотом жахают в стену. Но это у взрослых. А у Кости ничего не получается, никакие пули из ружья у него не вылетают, да и зарядить он его не может. И от этого хочется заплакать.
— Идем! — манит брата Сева.
Он ведет Костю в коридор, притаскивает из кухни табурет, ставит на него металлического игрушечного фазана с расправленными крыльями и поясняет:
— Это мишень. Сначала целишься сюда, — Сева показывает пальцем: — вот прицел, вот мушка; потом нажимаешь на курок. Понял?
Он отводит Костю на расстояние, командует:
— Теперь стреляй!
Костя смотрит на мушку; ничего не видя, изо всей силы давит, куда велит Сева; ружье наконец оглушительно бабахает, и пробка, минуя фазана, влетает в стену.
— Не так! Смотри, как нужно!
Сева проделывает с ружьем все, казалось бы, то же самое, и фазан тут же подает с табуретки…
Это было на Каменщиках. Ружье потом Костя променял в детском саду сначала на автомат, который только трещал, но не стрелял, автомат — на свисток, свисток… на что же он променял свисток? А может, ни на что? Просто кому-то отдал? Потому что слышал, как воспитательница сказала матери, когда мать пожаловалась, что Костя остался без ничего:
— Я, честно сказать, такого еврейского ребенка вижу впервые…
А потом… это было уже в пионерлагере. Сева приезжал к нему с Илюшкой в родительский день. Родители не приехали почему-то. И Сева как-то не очень четко мог объяснить, почему их сегодня нет, — они с Илюшкой все мялись, отводили глаза в сторону, чего-то явно не договаривали. И только после возвращения Кости в Москву ему сказали, что бабы Леи не стало…
Он прекрасно понимал, что Сева часто использует его. Но прощал брату все — по закону старшинства: он всегда знал свое место младшего.
Пусть отец не принимал потом Севу и всю его компанию, даже с долей брезгливости относился. «Это оболтусы!» — говорил он, никак иначе их не называл. Но Кости это не касалось. Ведь именно Сева защищал его, малолетнего, когда во дворе обижали и даже били.
Вот играют они во дворе в мяч. А один мальчишка, лет на пять старше, отберет мячик, подкинет высокооо-высоко и кричит со смехом:
— Лови, Самуил! — только так называет Костю.
Плакать от обиды ведь хочется. Вот в этот самый момент, когда Костя готов зареветь, выходит во двор Сева. Он ничего не говорит, он просто стоит в дверях подъезда, засунув руки в карманы брюк, и смотрит. И тут же все прекращается — мяч возвращается в руки Кости, а мальчишка исчезает куда-то, на глазах испаряется. Боится потому что. Еще несколько минут назад маленький и беззащитный Костя гордо расправляет плечи: за спиной стоит брат.
И вообще… если уж вспоминать, то окажется, что Сева был рядом в тот момент — был такой, чего не бывает? — когда после какой-то глупой — глупейшей! — ссоры с Таней еще в самом начале их совместной жизни Костя объявил голодовку. Именно Сева смог тогда подействовать на него — он как-то очень тихо все объяснил. И Костя сразу успокоился, и в душе у него посветлело.
Один только раз Костя действительно перепугался. Это случилось, когда из-за Севы дед сломал шкаф карельской березы. Дед, невысокого роста, но коренастый, с широкой грудью и обладавший необыкновенной физической силой, в ссоры отца и Севы никогда не встревал. Но если отца не бывало дома, часто выговаривал Севе за поведение. Однажды Сева очередной своей грубостью привел деда в такую ярость, что он изо всей силы толкнул Севу и тот отлетел в сторону шкафа. Шкаф был старинный, со всякими завитушками и завихрюшками. Оставшийся от прежних хозяев, он одиноко стоял в углу и был в таком плохом состоянии, что фактура дерева полностью исчезла под налетом грязи и пыли. Хотели уже было выбросить, но отец, присмотревшись внимательно, вдруг сказал: «Да ему цены нет — это же карельская береза!» Поэтому шкаф отциклевали всей семьей, покрыли заново лаком, и он был единственным украшением в их 22-метровой комнате на семь человек. Сева впечатался спиной ровно в полуприкрытую дверь, и она была тут же «с мясом» вырвана с петель. Несколько дней все ходили притихшие. Деду никто не смел перечить, даже отец, который уважал его и считал, что дед справедливый и всегда поступает по совести. А шкаф потом долго так и стоял — боялись притронуться к нему после такого, пока наконец бабушка Маргарита Петровна не вызвала столяра. Втайне Косте нравилась позиция брата, нравилась «золотая молодежь», среди которой тот вертелся. Честно сказать, он слегка даже завидовал ему. Потому что сам так не мог. Он не мог подражать Севе. Не умел. А хотел? Может быть. Этакая независимая позиция пофигистов. Поэтому Костя занял другую, более достойную. И не менее независимую. У Севы все так и осталось в прошлом. А у Кости — это и настоящее, и — будущее. Именно в Косте само собой, без всякого давления и вмешательства со стороны, воплотилось то, о чем их мать всю жизнь мечтала для Севы и что никогда так и не смогло реализоваться в нем.
— Возьми!
Костя смахивает текущие слезы и видит протянутый Леной бумажный носовой платок. Но он только отрицательно машет головой:
— Не надо…
Ему хочется, чтобы слезы лились… Много. Их не надо вытирать, нужно чтобы вот так… просто сами по себе… вниз… Он отходит в сторону и становится позади всех, где никто не заметит, что его душат
