рыдания.
Потом каждый бросил горсть холодной мокрой земли.
Лена, Глеб, Лёля, Костя и Лева стоят перед черной мраморной плитой, на которой выгравированы имена деда, бабушки, матери, а теперь прибавится еще имя Севы.
— Ты что-то положила в гроб, кажется? — спрашивает Костя у Лены.
— Магендоид серебряный. Помнишь, ты когда-то Майе Михайловне привез из Израиля?
— Да, было такое…
Косте на минуту приходят в голову испанские
— Ты думаешь, для него это было бы важно? — Костя с сомнением смотрит на Лену.
— Но ведь ты для чего-то привез его матери? Хотя она не была верующая. И она его всегда потом носила на шее. А Сева стал очень религиозным, особенно в последние годы — и в синагогу ходил, и обряды соблюдал, и Тору изучал. Он тоже носил его на шее. Поэтому ему там это пригодится… А нам зачем магендоид? Мы ведь все крещеные, православные… Вот я и положила ему в ноги: пусть с ним уходит навсегда.
Лена наклоняется, чтобы расправить ленты на венках, и Костя наблюдает за ее руками, которые наводят порядок над свежим холмиком.
Неожиданно ему вспоминается сон, который он когда-то видел в детстве: как будто он бродит в темном склепе, среди каких-то, тоже темных, возвышений. И вдруг чутьем угадывает, что это надгробия и он под землей. А рядом где-то его бабушки, дедушка, мать — он ощущает их присутствие, но не видит… Он разглядывает надгробия и понимает, что это все — его предки, потому что слышит, как бабушки и мать произносят их имена и считают могилы. Он чувствует, что ему нечем дышать, что сейчас задохнется. Он кричит и просыпается… Кажется, у него была тогда корь и все это привиделось в полубреду.
Но ему не раз потом являлся этот детский сон — слишком реальный был.
И теперь, задумчиво глядя на закрытый живыми цветами холмик, Костя еще раз думает о вечной философии смерти: всех принимает земля, и только там утихают ненужные страсти, только там наконец все равны и спокойны.
Провожавшие в последний путь — вероятно, родственники или знакомые со стороны Лены, Костя уже видел некоторых из них раньше, — постепенно расходятся и медленно идут по направлению к автобусу. Костя тоже поворачивается, чтобы идти к выходу.
К нему подходит Лена.
— Надо урны с Даниловского кладбища перенести тоже сюда, — тихо говорит она. — И урну Николая Семеновича и бабушки Маргариты Петровны… И надпись потом общую сделаем.
— Наверное, это правильно, — соглашается Костя. — Пусть все в одном месте будут.
Они идут до ворот кладбища и прощаются.
— А вы?.. — спрашивает Костя.
Вопрос звучит неопределенно — что, собственно, он имеет в виду?
Но Лена понимает, о чем ее спрашивают:
— Да ничего… Квартиру Глеб хочет продавать, будем съезжаться вместе в большую жилплощадь…
Костя оглядывает их всех — все такую же, ничуть не изменившуюся и не повзрослевшую, Лёлю, с водянистыми невыразительными глазами и тонкой, жесткой полоской губ Глеба, Лену, уже постаревшую и расплывшуюся, — и, не зная, что, собственно, еще прибавить, смущенно произносит:
— Ну ладно, ни пуха вам тогда!
— К черту! — отвечает Лена. Она на минуту нерешительно задерживается: — А знаешь, с вашей квартирой совсем не так было, как вы подумали… Это все случайно тогда получилось…
— Не бери в голову. Никто ничего уже не думает. Да и квартиры той давно нет. — Костя улыбается: — Если что нужно, звоните — телефон мой у вас есть. И насчет денег не стесняйтесь, я за все заплачу.
— Спасибо.
Костя делает общий взмах рукой:
— Ну, пока!
— Пока!
Лена с детьми спешит вслед за остальными. «Ведь в детстве дружны, кажется, были! — невольно отмечает про себя Костя, видя, как холодно распрощались двоюродные братья и сестра. — А теперь даже не поговорили ни о чем, не спросили ничего друг у друга — как чужие… Ну, правильно, так и бывает: отношения родителей рано или поздно переносятся на отношения между детьми. А потом говорят: жизнь развела…» Он задумчиво смотрит им вслед и чувствует, что это всё, точка, финальный аккорд, занавес…
— Я — к тебе?
Костя слегка вздрагивает, оборачивается. Лева вопросительно смотрит на отца.
— А как же! Обязательно!
Они идут к машине, садятся, пристегиваются.
— Ну, как там у вас дела? — спрашивает Костя, включая зажигание и медленно отъезжая от стоянки.
— Нормально. Катька конкретная такая, работает; кажется, скоро будет заколачивать побольше моего. Говорит, замуж не собирается, пока карьеру не сделает, хотя бойфренд у нее давно имеется. Мама тоже в делах: работа, дом, огород. Она уже вырастила целый ботанический сад, по-моему…
Костя понимает, что о Гюнтере Лева сознательно умалчивает, хотя у них с Костей выстроились неплохие отношения.
— Кстати, помнишь, была у мамы знакомая с таким странным именем — Лениза? — неожиданно говорит Лева.
— Да, что-то такое припоминаю, рассказывала когда-то…
— Так вот, у нее был рак, операции одна за другой. И, представляешь, выползла! Работает в универе сейчас!
Костя притормаживает на повороте и выезжает на Ленинский проспект.
— Воля… — как бы рассуждая вслух, произносит он наконец.
— Что? — непонимающе смотрит Лева.
— Это воля, Лева… — медленно повторяет Костя. — Необходимая каждому в этой жизни во-ля…
— Но это же болезнь была…
— И болезнь победить тоже… — Костя переключает скорость и смотрит на Леву в зеркальце: — Ну а ты?
— Я? А что, разве не видно? — Лева смеется и делает жест, как бы приглашая, чтобы Костя взглянул на его отлично сидящий костюм «BOSS». — Мы, европейцы, круто знаем, чего хотим. Только так можно чего-то добиться.
Костя минуту молчит, переваривая сказанное сыном. «Европейцы»… Севины дети, как сказала сегодня Лена, православные, его с Таней — «европейцы». А что скажет когда-нибудь Ишка?..
— Европейцы? Ты так считаешь?
— И только так!
Костя чуть усмехается:
— Ну, если ты в этом уверен, значит так и есть.
Он выстраивается в левый ряд и нажимает на газ.
