несомненно, признал бы в нём юного Баррета. Но – высокий, худой, истощённый британец с непослушными кофейными волосами, чёлкой лезущими в глаза – Доминик в целом не отличался от многих, и при этом никто не был похож на него. Среди прочих наёмников боли его шутливо называли «Фея», коверкая шотландское имя[151]. Но за смехом таилось признанье и страх, ибо Доминик Фэй был истинным магом огнестрельных оружий. Он играл на них, как на волынке, поражая виртуозной стрельбой[152]; и каждая пуля окропляла кровью серебряный рог – единорога[153], призванного курочной петлёю.
Величественный Исаакиевский собор ржавой бронзой под тёмными сводами купола бури, нависшего над Санкт-Петербургом, встречал Доминика, возвышаясь, словно спящий гигант – тень прошлых веков – над печатью болотных забвений.
Павший на руки, потерявший голову, заключивший ангелов, заманивший демонов – на его горбатой спине свили гнёзда химеры, и часто людям казалось, что там, наверху, рядом с вечными статуями встречают закаты другие извечные существа, поющие городу на ладони, свечам за фасадами рам, свою тайную музыку. Таким – гротескным и мифическим – в любую погоду представал взорам жителей и приезжих зевак Исаакиевский великан. Люди верили, что в нём – характер и сила Санкт-Петербурга. И в смуту неведомой лихорадки боялись, что он вот-вот оживёт: оттолкнётся могучими мускулами колонн от земли, расправит спину, сбрасывая немощных ангелов, водрузит бронзовый шлем на безглавую шею и прыгнет в Неву, выживая её из своих берегов, накрывая всё больше домов и дорог обозлённой волною. А потом – примется крушить гранитные набережные, грохоча невидимым ртом лязгающие яростные литании[154]. И остановит его только тот, кто дал ему жизнь, начертав слово «Maeth»[155] на исполинской груди бесстрашной, точной рукою.
Тёмный человек в маске ждал за одной из колонн. Доминик уже привык к секретности своего информатора – связного между убийцей и его заказчиком. Они встречались несколько раз, и после каждой встречи в городе становилось одним телом меньше. Опытный наёмник, Доминик Фэй не спрашивал лишних вопросов, просто исполнял свою работу, потому что ничего другого в этой жизни у него не осталось. Он не мог и представить себе мысли, что вновь будет лежать на смятых грязных простынях, обколотый героином, уплывая, словно мертвец под раскрашенным кислотой небом в страну неоновых грёз.
'Арт-хаус[156] завис на мистическом гуле. Древний шаман рычит горловые морфины.[157] Тянет струну из сердца. Вяжет чертополохи – на колыбель летаргии.
- Больной согласен на эвтаназию.
- Думаю, я знаю, как его можно излечить.'
В тот день, когда Доминик Фэй лежал на грани жизни и смерти в больничной палате, обрывками мыслей понимая, что последний передоз столкнул его с края обрыва, незнакомый голос постучался в двери его мутящегося сознания и предложил альтернативу смерти.
Так умелые руки и стремительный ум шотландского стрелка были завербованы высшими силами. И хоть Доминик никогда не видел своего спасителя, и всегда скептически относился к подобному, он, ценой своей жизни, оказался связан с кем-то, кто направлял его убивать. И кровь, что он плачем выдувал из труб душевной волынки, притупляла воспоминания о тех днях, когда только в тяжёлых мучениях и химических экстазах он находил своё крошечное умиротворение.
Доминик Фэй взял красный конверт, протянутый ему тёмным посланником, и, развернув, прочитал:
'Контур Соблазна. Девушка, Лиллиан Мун.' [158]
Неодобрительно покачав головой, убийца направился в сторону набережной. Он бы мог воспользоваться метро, но в этот день оно было закрыто. Наводнение, «серые похитители» людей, порывы ураганного ветра, то и дело приносившие тяжёлые выстрелы ливней – город как будто показал свой истинный характер, и его жители старались сделать всё, что в их силах, дабы оградить свои жизни от гнёта свирепой Пальмиры[159]. Прятались призраки, и даже пушки молчали, забыв о полудне. И только чайки, как грифы, разрывали помойки, кружили над крышами, мусоря воздух скрипучими криками своих падальных клювов. Всё больше их было у гранита Невы – лакающих прелый купаж[160] городского смятения.
'Девушка… снова…' Доминик задумался, прищурив глаза, словно пытаясь разглядеть нечто, кажущееся недостаточно явным…
'И чем тебе так не угодил женский пол? Хотел бы я знать…'
_________
Рельсы судьбы
_________
Харон долго уговаривал Гэбриела отправиться обратно в Петербург вместе с ним, на его лодке, считая, что так и спокойнее, и веселее. Но Инкуб отказался, обняв друга, пообещав, что они встретятся в городе. Он не хотел, чтобы Харон следовал вместе с ним, его путём, чувствуя: это – личное испытание. Поединок или познание – он не был уверен наверняка. Но, одиночка, должен был сам во всём разобраться.
'К тому же в лодке Харона собрался весьма навязчивый запашок.'
Гэбриел не рассказал другу ничего из того, что узнал от Шарля де Мана. Тогда Харон спал, напившийся бренди, и не слышал о проклятом розарии. 'Да и ни к чему ему было слышать. С его-то впечатлительностью…'
Инкуб улыбнулся собственным мыслям. Он всегда чуть снисходительно относился к Перевозчику, словно тот сам был большим ребёнком, как и его невольные пассажиры. Потому Гэбриел чувствовал необходимость беречь и успокаивать друга в минуты его «испанских волнений». Не то – неровен час, Харон и живого огреет багром.
Покинув черту вампирского Версаля, Наблюдатель встретил обычный, привычный человеческий мир с его суетой, красками современных одежд и загазованным кислородом. На каждом углу жители Петродворца шептались о происшествиях в Петербурге. Они рассказывали страшные истории, поведанные журналистами новостей, поражаясь творящейся мистике, словно не замечали под самым их боком закрытые намертво двери фонтанного парка, заросшего крапивами мглы.
Пройдя под аркой массивного здания вокзала, увенчанного башней-короной, Гэбриел купил билет на электричку, заметив про себя, что раньше ещё никогда не ездил этой дорогой. Однако, он всегда любил поезда. Их биение ритма – колёса по рельсам, отмеряющим расстояние – линию, связывающую дальние и ближние судьбы.
Мало кто из людей стремился в этот день попасть в Петербург: поезд был почти пустым, похожий на длинную, полую механическую гусеницу. В таком месте можно провести время за просмотром слайдов на пыльном экране окна, но не жить. И, несмотря на всю любовь к железнодорожному ритму, Наблюдатель предписанным точкам маршрутов предпочитал звук шагов своих ног. И не понимал, почему люди составляют себе алгоритмы, избегая неизученных перекрёстков, следуя распорядкам, не пытаясь изменить ход привычных часов.
Гэбриел сел поближе к окну и, утомлённый, задремал, думая о том, что в первую очередь должен убедиться, что с его маленькой Лилль всё в порядке.
В полусне он увидел себя – своё отражение в зеркале. Черты лица лишь едва угадывались в угольном силуэте. Янтарь глаз раскалился докрасна. Губы изобразили жестокую плотоядную ухмылку. И голос Данте,
