Тут и Феодосия-голубка
гулит соль из прибережных чаш,
и на ощупь твердая Алупка,
и предатель родины Сиваш.
I Весь воспаряющий над Черноморьем Крым в заплатах дымчато-лиловых: и дамы смуглые, берущие калым с любовников бритоголовых, и честно пашущий кораблик вдалеке, уподоблённый блесткой точке, где мака дикого на черепе-скале оранжевые лоскуточки, и камни пегие, подобно тушкам птиц, и пляж с пьянчугой-красноярцем, и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц — над белой осыпью и кварцем. Здесь снова испытать улыбчивый испуг на циклопической ступени тропой сыпучею — стопа в стопу придут однажды наши тени. II Испарения ирисов, роз и мираж аюдагского мыса. Ливадийский бочоночный воск опечатал врата Парадиза. И от йодистой знойной воды манит тенью татарская арка. Как обветрились у бороды и в подглазьях морщины монарха. Заломил, задробил соловей, заглушая зазывное: «Ники!» — относимое ветром левей всей социалистической клики. …Не задаром дарует Господь: и на кортике крабью чеканку, и лозу, и любезную плоть, и у белого мола стоянку, и грузинской дороги пенал, и казачью Украйну воловью, и Тобольск, и свинцовый Урал с голубою емелькиной кровью. Ill В цепких объятьях глициний спит ливадийский дворец. Особи лавров и пиний возле татарских крылец словно забыли с владельцем свой погребальный союз. Лишь студенистые тельца прямо на гальку медуз понта Эвксинского качка бросила в йодистый зной. Это темна, как болячка на локотке у родной, роза в скорлупчатой чаще, стриженной по окоем… И августейшее — слаще в смертном обличье своем. IV Пенистый малахит в скальной оправе понта больно глаза слепит вспышками горизонта. Перебегая в тень, стала от зноя слаще вянущая сирень в дикой приморской чаще, что от татарских дуг сонных манила новью и — обернулась вдруг белогвардейской кровью.
