рукава и без всякого отвращения стал рыться в массе дохлых пресмыкающихся. Он вытащил одну за другой всех понравившихся ему змей и с невозмутимым спокойствием засунул остальных обратно в банки. При виде моего удивления он расхохотался.
Мне, вероятно, следовало бы описать богатейшую флору и фауну Гвианы. Но, не имея возможности распространяться на эту тему, я возьму наугад одно или два растения, чтобы дать понятие о характере природы этих мест.
Я видел в одном старом поместье бобовое растение в руку толщиной, со множеством ответвлений; на этом кусте можно было видеть одновременно и в любую пору — напоминаю, что в Гвиане нет времен года в нашем, европейском понимании, — цветы и бобы, зеленые, маленькие и крупные, вполне созревшие.
Я видел также кукурузу пяти-шести метров высотой, с десятком стеблей от одного корня, причем на каждом из них были один или несколько початков, только еще набирающих цвет или совершенно созревших.
Под тропиками все растет со сказочной быстротой. Папайя (дынное дерево) начинает плодоносить менее чем через полгода после того, как его посадят.
Мне не хочется заканчивать повесть о моей молодости, не рассказав об отце.
Я редко упоминал о нем до сих пор лишь потому, что в этой книге излагается главным образом история моей охоты за насекомыми, в которой отец принимал мало участия. Но говорил ли я вообще о его интересе к энтомологии? Во всяком случае, при моем последнем посещении Сен-Лорана он был слишком утомлен, чтобы помогать мне. У него едва хватало сил, чтобы руководить крупными работами, за которые он нес ответственность.
Мне хочется сказать несколько слов о наших служебных взаимоотношениях, которые подчас тяготили меня.
Напомню, что в Сен-Лоран-дю-Марони я работал под его началом, а в этом не было ничего приятного; боясь, что его упрекнут в семейственности, отец относился ко мне с чрезмерной строгостью.
Из-за одного того, что я был сыном начальника, мне приходилось служить примером всем остальным и ни в чем не нарушать дисциплины. Сколько раз я сожалел о том счастливом времени, когда я зависел лишь от властного коменданта Куру! Я был свободен тогда...
Разумеется, когда я получил приказ министерства колоний, переданный мне через губернатора Гвианы и начальника Управления гвианской каторги, отец предоставил мне известную свободу на строительстве, которым руководил, но, в сущности, он был не очень рад этим льготам. Теперь ему пришлось навсегда отказаться от своей давней мечты: его сын никогда не будет гражданским инженером!
И все же энтомолог заговорил в его душе при виде успехов, которых я добился благодаря новому оборудованию, при виде результатов моих удачных ночных охот. Отцу захотелось последовать моему примеру, он даже занял у меня две лампы и установил их у себя на веранде, но ему не хватило ни сил, ни средств продолжать начатое дело. Вечерами, с половины седьмого до девяти, он ловил, правда, по нескольку бабочек, которые садились на его сетку, но дом, где он жил, находился слишком близко от реки; охота была не особенно удачна и приносила мало интересного.
Бедный отец! Он не мог заставить себя вставать, как я, три-четыре раза за ночь, чтобы ловить редких бабочек! Ведь эти бабочки летают по большей части от одиннадцати часов вечера до двух часов ночи.
Зная, что отец постоянно нуждается в деньгах (его финансовое положение так и не поправилось), я служил посредником между ним и коллекционерами, которые покупали его скудную добычу. Но, как бы незначительны ни были деньги, вырученные от этой продажи, они служили для отца подспорьем.
Я пробыл полгода компаньоном этого энтомолога, которого соблазнили главным образом богатые коллекции, вывезенные мною из Гвианы. Но, так как у нас с ним были разные взгляды на ведение дела, я вскоре потребовал, чтобы он выделил часть, вложенную мною в предприятие, и в апреле 1909 года создал собственный энтомологический кабинет, которым владею и поныне. Сперва он находился на улице, носящей поэтичное название «Колодец Отшельника», затем был переведен на улицу Дюмериль.
Экспедиции, проведенные мною в Гвиане, а также во Франции и в Африке, вызвали огромный интерес к моим коллекциям; вот почему основанный мною кабинет быстро прославился.
Вскоре обилие в моих коллекциях ярких бабочек и, в частности, представительниц подсемейства Морфин навело меня на мысль использовать их блестящие крылышки для украшения. Я решил украшать частицами крыльев всевозможные предметы — драгоценности, пепельницы, чаши, подносы, шкатулки, кожаные изделия, картины, панно. Подбирая ради забавы обрывки этих крылышек один к другому, я невольно стал художником.
Я вызвал к себе ювелира. Он сделал для моих изделий такую красивую оправу из серебра и кристаллов, что я увлекся этим искусством. Прежде всего мы сделали туалетный прибор из массивного серебра, украшенный кусочками крыльев Морфо и Ураний. Знаменитая фирма Калу на Елисейских полях приобрела его у меня.
В те годы бабочки были в большой моде. Женщины украшали ими волосы, в дни торжественных приемов бабочки наряду с цветами оживляли гостиные богатых людей.
Художественные занятия не мешали мне продолжать более важное для меня дело энтомологических изысканий. Я поддерживал постоянные связи с крупнейшими энтомологами-коллекционерами того времени и со всеми музеями мира.
В 1912 году, если не ошибаюсь, ко мне пришли руководители Народного университета и попросили прочитать у них лекции и организовать выставки. Я дал согласие, тронутый их любовью к природе и науке. Но, прежде чем стать лектором, я решил побывать на собраниях в университете. У меня об этих собраниях сохранились самые лучшие воспоминания.
Я никогда не забуду молодых энтузиастов из Народного университета, которые перевозили на ручной тележке мои коробки с разноцветными насекомыми, предназначавшимися для выставки.
В апреле 1913 года Жерар д’Увиль, жена поэта Анри де Ренье, нанесла мне визит, в результате которого она опубликовала в «Фигаро» восторженную статью, озаглавленную «В гостях у волшебника». Выпишу из нее несколько строчек:
«Он живет высоко, на самом верху башни. Не убеждайте меня, что это дом, повторяю вам — это таинственная башня. Узкая лестница ведет к волшебнику. Она поднимается спиралью все выше и выше, и наконец мы у него. Но, желая скрыть свое могущество, он разрешает, чтобы к нему входили, как к простому смертному. После краткого ожидания в приемной он вводит посетителя в тесную комнатку, заставленную до самого потолка шкафами с черными ящиками, наполненными невзрачными картонками. На столе приготовлены колдовские книги волшебника, а у окна симпатичный помощник чародея перелистывает альбомы, испещренные странными знаками, огненными иероглифами и рисунками в форме крыльев. Волшебник любезен и приветлив. Он все готов нам дать, стоит только пожелать. Что же мы попросим у него? Чего ждем от его колдовских чар? Мы ждем ярких красок, тропического сияния, жаркого сверкания полуденного солнца Америки, мягких, нежных отсветов пламени европейского лета, букетов многоцветных искр, снопов света! Да, вот чего мы требуем от вас, волшебник из «Колодца Отшельника». Ведь нам так нужно согреться, мы продрогли! Добрый волшебник, у нашей радости отяжелели крылья; мы хотим, чтобы благодаря вам они вновь затрепетали и унесли нас ввысь...
Он показывает все свои сокровища, словно поверяя нам свои тайны. Он погружает руки в черные ящики, и перед нашим опьяненным, восторженным взором открываются, как хрустальные гробницы, большие коробки, в которых заключены хрупкие бабочки, эти чудесные создания прекрасной летней поры, плененные во всех странах мира».
Эти строки Жерар д’Увиль напомнили мне, сам не знаю почему, отрывок, который посвятил мне в своем дневнике известный писатель Эрнест Юнгер, посетивший меня в 1942 году. Вот этот отрывок:
«Во второй половине дня я побывал у Ле Мульта на шестом этаже в доме по улице Дюмериль — мне давно хотелось взглянуть на его коллекцию насекомых. Дверь мне открыл плотный господин лет
