За спиной же Каруселли они плевались и перешептывались:
— Старое пугало! Если бы он не был нашим директором, я наверняка его сейчас освистал бы.
А другие прибавляли:
— И он еще смеет рисоваться! Он, который разбирается в требованиях искусства не больше, чем свинья в серебряных ложках!
В последние годы публика стала-таки выказывать заметное охлаждение. Старый Каруселли это, конечно, заметил, хотя виду не показывал. Газеты больше не упоминали каждый раз в отдельности о его выступлениях, а если и упоминали, то холодно и равнодушно.
Приходилось нанимать клакеров в последние ряды публики, и особенно на галерку, которая никогда не умела следовать приличиям, да и зрители первых рядов не желали сделать больше одного-другого вялого хлопка, несмотря на его многочисленные поклоны.
Все это наполняло горечью душу Каруселли и могло бы, наверное, свести его в могилу, если бы он не утешал себя в одинокие минуты тем, что вкус публики явно ухудшился.
Мишутка появился, чтобы помочь ему.
Он сразу приметил орлиным своим оком, каким кладом будет для него Мишутка. Но, только познакомившись с Мишуткой поближе, он совершенно уверился в том, что именно Мишутка создан стать спасителем его заходящей звезды, светом его старости и зеницей ока.
Ему пришла в голову гениальная задумка научить Мишутку скакать разными аллюрами и носить на себе седло и наездника.
У него самого, естественно, не было на это времени. Грубую предварительную работу поручили профессору.
В профессоре не было искры.
Вообще-то он был очень честным человеком и добросовестным профессионалом. Но не признавал иного метода обучения, кроме хлыста, и всегда был готов урезать Мишуткин рацион, если тот в какой-либо форме обнаруживал свой упрямый характер.
А Мишутка, со своей стороны, совершенно не желал подчиняться такому методу обучения. И еще он так и не смог привыкнуть к пронзительному голосу своего костлявого, длинношеего дылды-учителя, которым тот отдавал короткие, точные приказы.
Раньше он успешно работал укротителем львов. Но тут наткнулся на такой кремень, что все его прежние испытанные приемы оказались несостоятельными.
— Скорее я укрощу сто африканских львов, чем эту одну тупую финскую голову! — пыхтел он частенько, обливаясь потом. — И я вижу все-таки, что он понимает мои намерения. Просто он чертовски упрямый!
Директор каждый день заходил проверить его достижения. И каждый раз бранил маэстро укротителя.
— У вас нет искры, — недовольно выговаривал он. — Вы не понимаете животных. Вы не умеете встать на их место. Вы не проникаете молниеносно в самую глубину их сердца. В то время как гений.-
Профессор, очень часто слышавший от директора, что он отнюдь не гений, нетерпеливо протянул ему свой хлыст.
— Не будет ли господин директор так любезен попробовать сам? — сказал он. — В моих ничтожных способностях здесь явно не нуждаются.
— Этого я не говорю, — попытался успокоить его директор. — Но ведь Мишутка драгоценный камень, подлинно драгоценный — конечно, пока еще не отшлифованный, но все-таки бриллиант, который когда- нибудь засверкает на весь мир. Такое не пристало крошить дубиной.
— В его башку науку и дубиной не вколотишь, — вздохнул профессор.
— Знаний там уже и так достаточно, — возразил директор. — Нужно лишь разбудить в нем интерес и честолюбие… Мишутка! Вот посмотрите, меня он сразу слушается.
И директор дал небольшой показательный урок.
Мишутка охотно подчинялся ему, потому что директор никогда не применял хлыст, и вдобавок Мишутке нравился его глубокий бас, в какой-то ме-, ре напоминавший ему собственный голос. И будто назло профессору, он тогда сумел проделать много такого, чему его никто и никогда не учил.
— Вот то-то! — удовлетворенно произнес директор, окончив свой показательный урок. — Только гении могут понять гениев. Гений — как маяк в море. Куда бы он ни направил свой прожектор, он сияет ярче, чем тысячи масляных коптилок.
— Под масляной коптилкой господин Каруселли подразумевает, по-видимому, меня? — спросил профессор, и жилы на его тонкой шее вздулись от гнева.
— Этого я не говорил, — возразил директор, добродушно похлопывая его по плечу. — Я сказал только, что в вас отсутствует одно да другое, видите ли… и прежде всего кое-что совершенно необходимое в вашей профессии.
И с этими словами он совершенно недвусмысленно указал пальцем па профессорскую голову.
— Господин директор утверждает, что я не понимаю своего дела! — завопил профессор. — Я… я… я, который…
— Вы не понимаете ни людей, ни животных! — в свою очередь, разъяряясь, закричал директор. Вы не понимаете, что это вы должны их понимать, а не они вас! Вы не понимаете, что вы ничего не понимаете, ослиная голова! Вот что! Да кто вы такой? Чего вы желаете? Кто вам жалованье платит? А? Ха! Ну что, довольны теперь?
Эти ежедневные ссоры зашли так далеко, что профессор однажды на полном серьезе поставил директора перед выбором, кого тот предпочитает держать на службе — его или Мишутку.
Директор без колебаний выбрал Мишутку.
— Идите, идите, идите! — приказал оц, гневно указывая на дверь своей конторы. — Эдаких голо- дранцев-маэстро я найду когда угодно и где угодно. А вот такого Мишутку мне и за деньги не сыскать.
Директор взял его теперь на свое попечение. И Мишутка за несколько дней научился большему, чем прежде за неделю. У директора были все причины гордиться как учеником, так и своим педагогическим талантом.
Каким Мишутка был, таким и остался. По-хорошему от него можно было добиться чего угодно, а по- плохому — он и лапой не пошевелит.
Великим праздником для всего цирка стал тот день, когда Мишутка выступал в первый раз и когда во всех газетах Стокгольма можно было прочитать написанное крупным шрифтом:
«Мишутка, финский медведь. Дрессировщик — сам господин директор Каруселли. Потрясающее, невиданное зрелищеh
Старик Каруселли уже загодя хорошо подготовил свою публику искусной рекламой и маленькими новостями, возбуждавшими любопытство. Знали, что предстоит нечто необыкновенное, но не знали, что именно. Цирк в тот вечер заполнился весь, вплоть до добавочных мест.
Одни предполагали, что в директоре победил бывший клоун и он на старости лет опять начал паясничать. Другие только усмехались с умным видом, будто им что-то известно, хотя ничегошеньки не знали, а третьи готовы были побиться об заклад, что старый Каруселли подался на музыкальное попр! пце.
— Вот увидите, что это так, — горячо доказывали они, — вот увидите! Он бьет в барабан, а медведь пляшет. Вот будет умора!
Остальные номера программы не вызывали особенного интереса. Все лишь нетерпеливо и лл-ли последней, ударной части всего вечера.
Наконец прозвучали фанфары, а затем му. и ка заиграла марш, под который обычно выступ пн наездники.
Волнение зрителей достигло предела.
И тут выехал сам директор Каруселли — шкоп же улыбающийся, ослепительный и элегантный,
как и прежде, приподнимая свой блестящий цилиндр, обнажая свою лысую макушку и приветствуя направо и налево знакомых и незнакомых.
С той только разницей, что на этот раз он гарцевал на спине медведя.
