Цепи рассыпались, оковы порвались. Прочное железо гнулось, точно былинка, в его лапах.
Теперь уже речь шла не о мастерстве — сама дремучая чаща, сама мрачная сила лесная бурлила в его жилах от макушки до пят.
В толпе зрителей раздались крики ужаса. Все цирковые профессора бросились его усмирять. Но Мишутку было уже не усмирить. Он был опьянен кровью, упоен своей силой и победой.
Молнией метнулся он в гущу публики, расчищая себе путь, кроша каждого, кто попадался на его злосчастной, убийственной дороге на свободу, топтал женщин и детей, бил правого и виноватого. Его хлестали, кололи ножами, в него стреляли из револьвера. Казалось, он был неуязвим. Он был так же бесчувствен к своим страданиям, как и к чужим. Беспредельный ужас заполнил цирк.
Так бушевал он — как ангел смерти, как косарь Господень на полях войны, — до тех пор, пока перед ним не оказалась раскрытая дверь и он не увидел в конце длинного коридора спокойную, мигающую звездами ночь. Одним махом он ринулся туда.
Свободен, свободен! Сначала он никак не мог в это поверить.
Но это была правда. Ведь никакие кандалы не тяготили его. Не слышно было повелевающего голоса, не видно решеток. Итак, куда?
Итак, на север!
Прочь, далеко — туда, где он родился, где земля его детских игр!
Дни и ночи шагал он в ту сторону. Он учился у луны и Большой Медведицы, а то, чего он не знал, подсказывало ему верное чутье. Он переплывал великие реки. Он карабкался на вершины высочайших гор. И всякого, кто вставал на его пути и пытался помешать ему — человека или зверя, — он убивал.
Кровью был забрызган путь Мишутки к свободе. Преступление и страх шли за ним по пятам. Но он чувствовал и догадывался, что носивший' когда-то оковы может достичь свободы только преступлением.
И вот в один прекрасный день он почуял, что приближается к родным краям.
Он ожидал, что сосновый лес крикнет ему: «Добро пожаловать!» Он думал, что ветер шепнет ему: «Добро пожаловать», что птицы, цветы и холмы поздороваются с ним…
Ни слова. Казалось, все в отвращении и ужасе отворачиваются от него.
Солнце, правда, светило — но не для него. Птицы пели — но не ему. И сосны шумели о чем-то своем, но тут же смолкали, когда он пробегал мимо.
Неужели он больше не нужен у себя дома? Неужели у него здесь больше нет ни единого друга, который понял бы, что он должен был поступить именно так, как он поступил, а не иначе?
Мишутка едва не сходил с ума от этой мысли.
Наконец услышал он будто далекий жалобный звук скрипки. Он вздрогнул! Не та ли это мелодия, которую он выучил когда-то в ранней юности, хотя большие оркестры его цирковой жизни иногда приглушали ее в памяти?
Матти Проделкин наигрывал в своей бане.
Баня состарилась и обветшала, как и сам хозяин. Его мать уже давным-давно лежала в земле. Да и скрипи была уж не та, что прежде: три струны оборвались, а новых Матти так и не натянул.
И все-таки Матти еще играл на ней. Играл и вспоминал давние времена.
Однажды зимним лунным вечером услыхал он странные, мягкие и легкие шаги вокруг своей бани. Только он собрался встать и пойти посмотреть, как увидел большую, мохнатую, взъерошенную голову, глядящую на него в окно невыразимо грустными глазами.
Матти рразу узнал его. >
— Мишутка! — сказал он. — Мишутка, заходи!
Он встал и открыл дверь бани. Но Мишутка не вошел, а только покачал головой, как бы желая сказать, что ему невозможно войти под чей-либо кров.
Пришлось Матти выйти к нему.
— Поздно ты пришел, Мишутка, — сказал он тихо, гладя его тяжелую, усталую голову. — Что они из тебя сделали?
«Убийцу», — хотел ответить Мишутка, но не умел. Он только все печальнее смотрел в глаза Матти.
— Мир, видать, обошелся с тобой плохо, продолжал Матти. — Но что бы там ни было, для меня ты все-таки все тот же прежний, старый Мишутка.
Будто колокольчики зазвенели в сердце у Мишутки. Весь мир преобразился. Он, значит, годится кому-то таким, какой он есть!
Все опять стало теплым, уютным и безопасным.
А Матти вновь уселся на порог бани и заиграл. И очень вовремя, потому что Мишуткины лапы уже' начали сами собой подпрыгивать. Он сделал шаг и чуть не упал, сделал другой — и получилось лучше. Вскоре он кружился, как когда-то прежде, в такт игре Матти.
Он больше не был первоклассным, этот Ми-шуткин танец. Да и Матти теперь играл тоже не первоклассно. Потому они как нельзя лучше подходили друг другу.
И часто после этого зимними лунными вечерами приходил Мишутка потанцевать перед Мат-тиной баней. Но внутрь не заходил. Отплясывал свой танец и отправлялся своей дорогой.
Однажды он больше не пришел, не пришел ни на следующий, ни на третий день. Матти скучал по нему и недоумевал, куда он запропастился. Но, увидев кровавые пятна возле своей бани, понял, что Мишутка умер.
— Так вот, значит, как обстоят твои дела, — сказал он тихо. — Ну что ж, у многих из нас дела, похоже, обстоят так же.
Он знал, что напрасно искать труп Мишутки, потому что хорошо прячется раненный в самое сердце лесной зверь.
Но небо смягчилось, и сосны ласково шумели над могилой Мишутки.
Он вновь соединился с великой природой. Для некоторых это возможно только в смерти.
ДНЕВНЫЕ МОТЫЛЬКИ
Маленькие истории
Избранные новеллы
Эркки Перссон был таможенным писарем в Каяни, его любили и магистрат, и горожане. Только он пил. Вот как-то раз прибыл в город по служебным делам губернатор, а ворота таможни оказались закрытыми. Стали искать Эркки Перссо-на, а он лежит в кабаке под столом в обнимку с оловянной кружкой. Тогда он и потерял должность.
Но он полюбил дочь коменданта крепости, которую видел в церкви, и каждый день приходил на берег у порогов поглядеть, не увидит ли свою любезную сидящей у окошка башни. Один раз он осмелился зайти и в крепость, а тут комендант взял да и посадил его в тюрьму, под которой вечно шумела вода. Он просидел там много лет и к тому времени, когда его наконец выпустили на свободу, потерял рассудок.
Но горожане, увидев его побирающимся на улицах, сжалились, дали ему из милосердия место могильщика и сказали: «Когда-то, будучи пленником водки, он присматривал за воротами нашего города, так неужто теперь, будучи пленником Бога, он не сможет открывать врата небесные?»
Так Эркки Перссон и прожил могильщиком до заката своих дней, и горожанам Каяни ни разу не пришлось раскаяться в своем решении.
В то время, как сборщик налогов Симо Афф-лек — тот самый, которого прозвали Симо Зверюга, — управлял Верхней Карелией, жил в приходе Пиелинен справный крестьянин по имени Сипо Невалайнен.
Он всегда аккуратно платил налог и горя не знал, хотя вокруг народ жил и помирал в нужде. Но однажды, когда он мотыжил свое поле, приехали всадники Зверюги, разграбили его амбар и избили до
