Помолчал.
А потом они снова чокнулись и все так же молча выпили.
– Знаете, Никита, вы говорите страшную глупость. Хоть с еврейской точки зрения, хоть с русской. Я, хоть, как уже вам, по-моему, говорил, – и не финансист, а сыскарь и свободный философ, – но я вот что вам скажу по этому поводу: за деньги Российскую Империю продадут не только еврейские банкиры. Но и те русские, которые считают, что за деньги можно купить все. Ну, или – почти все, как вы говорите. Потому что думать так – крайне глупо и опасно: за деньги нельзя купить самое главное для человека. Любовь. Достойную жизнь. И достойную смерть. Понимаете?! Женщину за деньги – купить можно. Ее тело, ее покорность. А вот ее любовь – никогда. За деньги – не любят. За деньги, в лучшем случае, отдаются. То же и с Родиной. От крови в ваших или моих жилах это ни капельки не зависит. Когда сидишь в окопе, неважно как зовут твоего соседа: Иван, Аслан или Абрам. Совершенно не важно. Важно только то, в какую сторону он стреляет. Ладно, к черту все это. Все равно мы с вами друг друга не поймем. Так что – давайте лучше о бабах…
Глава 23
Утро было прохладным и еще более ветреным.
Побаливала голова, но это, как ни странно, не мешало.
Даже взбадривало.
Поэтому за завтраком, на который Осип соорудил циклопических размеров яичницу – с розовыми мясистыми местными помидорами и жирной украинской ветчиной, – решено было спиртного не употреблять.
Ну, если только чуточку.
Что для двух здоровых мужчин пара стаканов легкого домашнего вина?
Важных известий они с утра не ожидали.
По всем расчетам, звонить злоумышленники должны были днем.
Утром, по идее, звонить было просто некому.
Все, включая самого Осипа, должны были находиться на выезде, а переносных радиотелефонов современная наука пока что не изобрела, хотя, говорят, в знаменитых бериевских «шарашках» что-то подобное и испытывалось.
Никита на секунду содрогнулся, тупо представив себе, каково это будет, – всегда находиться на расстоянии одного телефонного звонка от начальства, – и чуть не подавился яичницей.
Вот ведь, верно говорят, – все зло от евреев.
Наизобретают всяких гадостей.
Сволочи.
А нам потом с этим жить…
Пришлось срочно наливать еще один стакан домашней «Изабеллы», чтобы запить горечь ужасных картин грядущего.
А потом еще один – чтобы вернуться к настоящему.
Наконец они вдвоем победили и яичницу, и вино. Осип, щурясь, как кот, сгрудил пустую посуду в таз, где она, по идее, должна была отмокать в ожидании домохозяйки.
После чего отправился к небольшому мангалу с горячим мелким песком, колдовать над медной туркой с крепчайшей арабикой.
Закатал до локтя рукава белоснежной сорочки.
Усмехнулся.
– А знаете, Никита, почему одесских евреев в начале века называли турецкоподданными?
Ворчаков вздохнул, залезая в карман за коробкой со стремительно заканчивающимся «Дюшесом»: еще один день, и придется переходить на что-то местное.
Впрочем, у них тут есть неплохая ростовская «Наша марка».
Элегантные, тонкие папиросы дорогого и крепкого турецкого табака.
С длиннющим мундштуком, в котором прячется спасающий легкие от густой никотиновой смолы двойной ватный фильтр.
Никита такие одно время курил, но потом все-таки вернулся к привычному питерскому «Дюшесу»…
Покачал головой, даже и не поймешь, одобрительно, или отрицательно.
Так.
Нейтрально.
Турецкоподданные, говоришь?!
– Знаю, конечно, – фыркает, продувая папиросу. – Евреи – изобретательная нация, и за счет принятия подданства султана умудрялись избежать заключения за чертой оседлости. К вам и к вашим предкам, Осип, полагаю, это не относится…
– Правильно полагаете, – кивает в ответ. – Отец принял православие еще задолго до смуты, был русским купцом второй гильдии. И до смерти ненавидел большевиков, потому как считал, что только из-за них не успел расторговаться до первой. Очень уж хотел быть купцом первой гильдии, говорил, – звучит! А вы, Никита, полагаю, из коренной петербуржской аристократии?
Ворчаков отрицательно покачал головой.
– Ошибаетесь, Осип Беньяминович. Я хоть из потомственных дворян, но из мелких, разорившихся еще к середине прошлого столетия. Действительно знатных, но чересчур нищих для аристократии. И потому не нашедших ничего лучше государевой службы…
Шор фыркнул одновременно с поднявшейся и фыркнувшей не менее выразительно шапкой пены над медной туркой, исторгающей божественный аромат.
Ловко сдернул ее с мангала, и, не давая остыть, разлил густой дымящейся струйкой по не самым микроскопическим чашкам.
– Это, – поясняет, – пусть турки с итальяшками над своими наперстками колдуют. А нам с вами сегодня работать и работать…
Глава 24
Работа началась даже раньше, чем они предполагали.
Некто неизвестный позвонил в полицейский участок, соседствовавший со зданием, в котором располагалcя Одесский уголовный розыск, еще ранним утром, когда они только заканчивали завтракать.
И рассказал, где находится специальный пакет «для господ начальников по делу Евгения Катынского».
«Хвоста» звонившему повесить не удалось, не успели.
Слишком коротким был звонок, и пока разобрались, у общественной телефонной будки неподалеку от железнодорожного вокзала уже никого не было. Торговка жетонами сообщила: молодой приезжий, даже толком не загорелый, обычного телосложения, в холщовой летней кепке, дорогой льняной косоворотке, белых парусиновых ботинках и круглых интеллигентских очках.
Ни цвета глаз, ни цвета волос, ни особых примет, кроме твердого, северного, скорее всего петербуржского выговора.
Полицейский шпик, тершийся неподалеку, внимания на него не обратил: приезжий и приезжий, мало ли их тут названивает.
У него, у шпика, другая задача.
Шор, узнав об этих обстоятельствах, долго и восхищенно матерился.
Ворчаков его понимал.
Оставалось только изучать пакет, умело подброшенный в окно одного из расположенных на первом этаже следственных кабинетов того полицейского участка, куда впоследствии и позвонили…
В пакете содержались фотографии привязанного к стулу Евгения Катаева-Катынского, подтверждающие, что тот жив.
И три машинописных листка с четкими инструкциями по передаче выкупа: какая сумма, какими купюрами.
Ну и так далее.
Обмен предлагалось провести следующим утром, на месте прежних переговоров. Отдельно
