оговаривалось, что ни в коем случае не должен быть задействован «никакой ОСНАЗ» (откуда они про ОСНАЗ прознали?!), иначе обмен будет признан несостоявшимся.
А судьба «писателя Катынского» останется неопределенной.
По мере чтения становилось все более очевидно, что письмо писал кто угодно, только не уголовники.
Политика.
И к бабке не ходи.
Но и на господ максималистов, сиречь большевичков, тоже почему-то было не похоже.
Чисто по почерку.
Что-то тут было определенно не так.
Определенно…
Глава 25
К обеду порывы ветра усилились, на море пошли знаменитые белопенные «барашки».
Скрытые посты наблюдения были расставлены, выкуп – как просили, мелкими ассигнациями, – приготовлен.
Делать было совершенно нечего.
Только ждать.
Они еще раз обсудили план операции, согласовали уже согласованные детали, и наконец решили прогуляться.
На набережной к тому времени уже прилично «раздуло», и им ничего не оставалось, кроме как, забившись в одну из многочисленных кафешек, давиться там либо горьким турецким кофе, либо безвкусным «массовым народным» новороссийским пивом под неизменные шпикачки.
Либо направить стопы в сторону полюбившегося Ворчакову хозяйского дворика и попытаться перекусить все-таки «по-домашнему».
Нетрудно догадаться, что они выбрали.
Родственница начальника Одесского угро, помогавшая по хозяйству, готовила вкусно.
К тому же в доме у Шора имелась специальная телефонная связь, а Ворчакову было нужно сделать несколько звонков в Москву по максимально защищенной линии.
Можно и при Осипе позвонить.
Он явно из ближнего круга.
И совершенно искренне, хоть и по несколько иной причине, предан Валентину Петровичу.
Сделал звонки, кивнул одобрительно в спину тактично прикрывшему дверь с другой стороны Осипу Беньяминовичу.
Поговорил с кем надо.
Крикнул Осипу, что можно уже и возвращаться.
И незачем было уходить.
Закурил папиросу из предпоследней пачки «Дюшеса», уставившись на очередной пейзаж австрийского модерниста, украшавший стены Шоровского кабинета, как выяснилось, не только на работе.
Усмехнулся задумчиво.
– А знаете, Осип, что особенно любопытно: у этого Адольфа биография до семнадцатого года – точь-в- точь биография нашего любимого Вождя и Учителя, вы не замечали? Романтика патриотизма, добровольного служения отечеству на фронтах мировой войны, увлечение искусством. Отравление газами. Я как-то общался с этим Гитлером в Австрии, они даже кашляют одинаково, немного глухо и нервно. Ранение в ногу, которую они одинаково приволакивают. А вот, смотрите, какая удивительная судьба. Один – художник, женатый, уж извините за напоминание, на еврейке: да, замечательно талантливый, я его работы очень ценю. Хоть модернистов и недолюбливаю в принципе. Простите – воспитание. А другой, – Вождь Великой Империи, призванной рано или поздно принять венец мирового господства. Не правда ли, удивительно?!
Шор тяжело вздохнул.
И, фыркая по-медвежьи, полез в оборудованный на американский манер прямо в кабинете, за фальшивой стенкой из драгоценной карельской березы, забитый напитками бар.
За початой, но не допитой бутылкой не менее драгоценного, чем карельская береза, знаменитого «шустовского» коньяка.
– Ну, – спрашивает, разливая густой ароматный напиток по толстостенным хрустальным бокалам, – и что вы мне таки хотите этим сказать, дорогой друг? Что сложись все иначе, и Валя стал бы знаменитым поэтом? А мой хороший товарищ и отличный художник Адольф Шикльгрубер не менее знаменитым диктатором? Так вот: это чушь! Хотя бы потому, что каждый человек уникален. Валька – не без литературных способностей, но слишком толстокож, чтобы стать хорошим художником. А Гитлер, напротив, слишком нервен, тонок, раним и манерен, для того чтобы управлять и манипулировать людьми. Пусть каждый занимается своим делом, благо у них у обоих неплохо получается…
Никита задумчиво покачал головой.
– Извините, Осип. Вы, конечно, знаете Валентина Петровича куда дольше, чем я. Но вот толстокожим я бы его точно не назвал. Это, скорее, – маска, самовоспитание. Ему нужно быть толстокожим ради дела, которому он служит. Ради Империи. Вы, как и я, сыщик, а значит, психолог. А уж такого-то – трудно не угадать…
Шор досадливо махнул рукой.
– Да прекратите, Никита! Я действительно был товарищем Вали еще в те времена, когда он писал стихи и считался чуть ли не учеником академика Бунина. На самом же деле всем его «творчеством» руководило одно: жажда всеобщего обожания. Он ее и утолил, через политику. Где и вправду, по всей видимости, состоялся, – его действительно любят. Впрочем, давайте лучше выпьем…
Сказано – сделано.
Ворчаков с наслаждением покатал жидкий шустовский огонь между языком и небом, проглотил.
С удовольствием затянулся вовремя раскуренной папиросой.
Осип, как более старший и опытный, проглоченный залпом коньячок закусил – долькой чуть подсохшего лимона.
– Нда, – сказал оценивающе.
Шустов – он Шустов и есть.
И они немедленно повторили.
– А знаете, Никит, – неожиданно хмыкнул, выдыхая тонкий коньячный аромат Осип Беньяминович Шор. – Я тут вот что подумал: вы, вполне возможно, правы. И мой хороший товарищ, отличный художник Адольф Шикльгрубер, окажись он каким-то невообразимым для меня образом у власти, мог бы много чего натворить почище Вальки Катаева. Черт его знает, мне вообще иногда начинает казаться, что людей творческих во власти быть не должно ни при каких обстоятельствах. Там место только сухим прагматикам. Это, конечно, будет безумно скучно, – жить без новых Лоренцо и Чезаре Медичи. Но мне отчего-то кажется, что лучше – все-таки – так…
Глава 26
Обед, приготовленный очередной дальней Осиной родственницей, подрабатывавшей у его домоуправительницы горничной и кухаркой одновременно, вновь произвел на Никиту сильнейшее впечатление.
Таяли на языке копченые по-горячему черноморские ставридки и знаменитая одесская барабулька, задорно хрустели на зубах свежие огурчики, блестели росой пучки молодого зеленого лука, петрушки и сельдерея, хрустел красный редис, подмигивал фиолетово базилик, искрились разломами исполинские розовые помидоры.
Оглушающе пах острым мясом и луком огромный осетинский пирог.
Дымились в небольших плошках густая кавказская солянка, красная жгучая фасоль с травами и овощное рагу.
Белела паром молодая картошка под густой деревенской сметаной.
Густо искрилось в грубых двухсотграммовых стаканах молодое, немного шипучее вино.
Сладко шипели жареные с чесноком баклажаны.
