вниз. Там, насколько хватает глаз, все заполнено черной толпой. Этот ревущий сель бьет изо всех боковых улиц, льется по всем мостам и течет в сторону площади Шахйад.
Ты моргаешь, чтобы яснее видеть. Не верится, что такая уйма людей протестует против тебя. Сокрушенно покачивая головой, ты глядишь на командующего и на командира гвардии. А они опустили глаза, чтобы на них не обрушился шахский гнев.
— Какое безумие выгнало их всех на улицы? Хотя бы список требований у них есть? Они с ума сошли! Что они вообще там кричат?
Ты еще больше снижаешь вертолет, и теперь тебе грозят тысячи сжатых кулаков.
— …Доводим до сведения Вашего Величества, что согласно полученным данным главари мятежа сегодня впервые приступили к выкрикиванию лозунгов против высочайшей власти…
Кивнув, ты вновь набираешь высоту.
«Какова конечная цель протестующих? Где закулисные дирижеры, возбуждающие народ, и кто они? Где их обучили так грамотно и ловко руководить людьми? Но самое главное: чего они в конце концов добиваются? Ведь нельзя же до бесконечности держать народ на улицах…»
Полицейских и военных нигде не видно. Таково решение Генерального штаба шахиншахской армии, поддержанное тобой: временно уйти с пути протестующих.
Ты берешь курс на дворец.
«Чудесное решение! Что может быть лучше для народа? Люди и в демонстрации поучаствуют, и проблем никаких. Наверное, еще и в гости успеют: закусят в дружеском кругу и обсудят увиденное…»
На совещаниях высказывания сановников больше похожи на бред. Такое громадное движение не подавить. Начнешь расстреливать — это как в себя стрелять. Да ведь и безоружен народ, а значит, нет предлога, чтобы с ним воевать. В такой тупик за все годы правления ты еще никогда не попадал.
Ты почти вбегаешь в дворцовый вестибюль, и шахиня пугается твоего бескровного лица. Приказываешь срочно собрать высшее военное командование. В ушах твоих все еще стоит шум протестов. Увидев с воздуха такое количество народа, ты стал другим человеком.
…Все такой же бледный, ты входишь в залу, где собрались военачальники, и суммируешь свой ужас одной фразой:
— Такие массы могут сделать, что захотят…
Заседание проходит безрезультатно. Нужно действовать. Время утекает сквозь пальцы. Лучше всего — поговорить с народом напрямую. Наверняка есть возможность исправить ошибки. Неужели тебя не услышат? Нужно поговорить с людьми громким и ясным голосом: ты объявишь, какие именно личности все эти годы крали национальные богатства; ты назовешь предателей, которые довели дело до того, что цены на жилье взлетели выше крыши. Ты громко объявишь, кто именно спекулировал луком — да так, чтобы у народа слезы потекли.
Ты потрясен настолько, что предоставил другим решать, что именно ты скажешь. Есть же кто-то на национальном телевидении, знающий, какие проблемы следует затронуть в обращении к народу. И вот ты сидишь перед телекамерой и читаешь текст покаянной речи, написанной для тебя…
После этой ненужной речи ты назначаешь премьером военного, чтобы он обеспечил в стране порядок на время радикальных конституционных реформ — однако порядка нет как нет. Твоя мать, Тадж ол-Молук, и многие члены шахской семьи уехали из страны. Ты отдаешь приказ начать расследование дел растратчиков и расхитителей. Выпускаешь из тюрем большое количество политзаключенных, которые тут же присоединяются к протестующим на улицах. Бывшего премьера с трубкой и орхидеей в петлице и бывшего главу САВАК — Тупого Великана, — а также группу других сановников ты арестовываешь, чтобы народ понял, от кого именно он терпел все эти годы столько бедствий; чтобы еще раз доказать, что не ты — источник несчастий.
Ты подолгу сидишь в своем мрачном, с притушенными огнями кабинете и с тоской думаешь об упущенных возможностях. Иного выхода нет, кроме как просить о помощи кого-то из тех, кого раньше ты сам изгонял из высших сфер. Но многие из них уже умерли, а другие — ты сознаешь это — приравнивают к мертвецам тебя.
«Ах, мой венценосный отец! В те дни даже хромая собака была в большем почете, чем шах! Можно подумать, что я за тридцать семь лет правления не сделал ничего достойного не то что похвалы, а даже упоминания!»
Однажды ранним вечером мы все сидели на крыльце и ели арбуз, как вдруг бабушка Шахрбану воскликнула:
— Вестница… Вестница!
«Вестницами» в наших краях называют бабочек… А на следующее утро домой вернулся отец, неожиданно для всех. Лицо его было совсем незнакомым, и вообще он очень изменился в тюрьме. Когда бабушка Шахрбану увидела его кривые, изуродованные пальцы, она как-то вся застыла, словно бабочка зимой; и уже, в общем-то, не поднялась.
…Бабушку Шахрбану, как засохшую бабочку, мы помещаем в кладбищенскую коллекцию и возвращаемся с похорон домой. Такое ощущение, словно в могилу мы опустили всю доброту мира. Кто теперь будет чистить гранаты, отделяя зерна от перегородок? Кто будет выговаривать джиннам в крытом водохранилище, чтобы они не вмешивались в наши дела? Кто остановит отца, в ярости готового наказать нас, детей? Кто будет выжимать виноградный сок и заливать его в банки на хранение?..
Отец вновь принимается за строительство и торговлю стройматериалами; с такими пальцами работать трудно, а дело его в тайной полиции все распухает…
«Ах, мой венценосный отец! В эти тяжкие дни люди так изменились, что, наверное, даже мать родная не узнала бы их».
Шахиня без перерыва звонит тебе и требует, чтобы ты остановил смертоубийство. И ты даешь приказ полицейским и солдатам: применять силу только для самообороны, когда собственная их жизнь оказывается под угрозой. Ты не в том положении, чтобы взваливать на себя еще и муки совести твоих солдат. Ты не настолько любим всеми, чтобы войска ради тебя воевали с народом. Они измотаны постоянным пребыванием на улицах и этим противостоянием…
Чувствуя, что уже погрузился в пучину отчаяния, ты пытаешься получить поддержку от американского посла. В прошедшие месяцы иностранные державы постоянно поощряли тебя в стойкости, но в то же время и в соблюдении принципов демократии. Американцы больше всего боятся за жизнь своих граждан; будь они уверены, что и дальше смогут сбывать свое новейшее оружие и технику и что сохранят в этом регионе свои базы, они без колебаний бросили бы тебя.
Ожидания, что Вашингтон спасет твой престол, напрасны. Американцы не готовы даже к перевороту, в результате которого власть возьмет твоя армия. Хотят они только, чтобы армия, в которую ты вложил свою жизнь, сохранила руки чистыми — чтобы в случае твоего свержения не возникло бы вакуума власти…
Ты настолько измучен и разбит, что не способен принимать правильные решения. Ты хочешь даже ответственность за свое бегство повесить на шею американцев. И вот ты сидишь в полутемном рабочем кабинете и ждешь посла Америки. Он опаздывает уже на целый час против назначенного срока, и у тебя пальцы заболели — так долго ты барабанил по столу. Ты вспоминаешь Домашнего Слугу — и вздыхаешь, и словно чувствуешь ветерок, веющий от чьей-то старой могилы. Давненько ты уже не щелкал от радости каблуками…
Наконец оживает телефон: это шахиня.
— Уважаемый посол уже час назад прибыл во дворец, — говорит она мрачным голосом. — Но некому было провести его к вам, поэтому ему пришлось прибегнуть к моей помощи… Сейчас он к вам придет.
Вот это да! Тебе раньше и не приснилось бы, что твоя жена возьмет на себя роль дворцовой горничной, а американский посол — твоего спасителя. Вот он появился — потный и с дикими глазами, — а тебе так стыдно, что ты готов сквозь землю провалиться. Хорошо, что он ни в чем тебя не упрекает и сразу переходит к делу. До чего тебе нравится этот западный стиль!
