«Ах, мой венценосный отец! Вот он проезжает мимо памятника ‘Шахйад. Его автомобиль едет по проспекту Эйзенхауэра, но из-за народного столпотворения муллу приходится пересадить на один из наших вертолетов и по воздуху доставить на самое большое кладбище Ближнего Востока, которое мы своими руками обустроили. И там, под одной из сосен с длинными иглами — миллионы штук таких же деревьев посажены нами по всей стране, — этот старик в чалме произносит речь и выкрикивает:
— Я плюю на это правительство… Я, при поддержке всего народа, создаю свое правительство!
И все это действо показывает в прямом эфире — кто? Наше национальное телевидение, которым управляет САВАК — поистине все они адскими силами повязаны! А наши военные — те самые, которых я распекал за отросшие животы и которым дал строгий приказ срочно похудеть, — попрятались, словно беременные ящерицы, по своим казармам и смотрят на это непотребство…»
Ты почти явственно слышишь, как сам ты, треща, распадаешься на куски в этой жаркой битве: словно ледяная гора, которая день ото дня тает и уменьшается. Порой новости столь плохи, что приемник, озвучивая их, хрипит и раскаляется от стыда. Народ не соблюдает военное положение, громит полицейские участки, грабит оружейные заводы и военные склады; военные летчики проходят парадом перед аятоллой; а еще — бои твоей гвардии с революционными отрядами, горящие танки, объявление о нейтралитете вооруженных сил и возвращение их в казармы, и… конец!
Вы завтракаете во дворце Дженан Аль-Кабир, как вдруг влетает заполошная новость, похожая на разбуженную днем летучую мышь, и врезается прямо тебе в лицо:
— Америка отказалась принять Ваше Величество!
Ты каменеешь и пытаешься казаться безразличным, но ты уже понял, что свержение, возможно, было далеко не самым страшным несчастьем, а вот теперь начались настоящие последствия. Что может быть более ожидаемым? Вслед за потерей трона от тебя отвернулась и самая могучая держава на свете. И теперь уже последние немногие приближенные решают сами с собой: оставаться ли им и дальше возле тебя или нет? Возможно даже, оставаться рядом с тобой теперь опасно, и у тебя откровенно начинают выпрашивать деньги. Вечная история о паршивой овце и клочке шерсти!
…Входит министр марокканского двора и сразу приступает к делу:
— Поскольку Королевство Марокко официально признало Исламскую республику Иран, пребывание Вашего Величества в Марокко нежелательно. Специальный самолет для Вашего Величества будет завтра в аэропорту готов к полету.
Он не ждет твоего ответа и, как гласит иранская поговорка, «возлагает надежду на ноги» — удаляется…
«Ах, мой венценосный отец! Теперь я понимаю, какие муки ты пережил в изгнании. Этот король Марокко, приезжая к нам, исходил белой завистью! После его отъезда служба СА-ВАК принесла мне пленки — запись его разговора с начальником собственной безопасности в одной из комнат дворца в Рамсере. Он тогда сказал: ‘Посмотрите, какие богатства, и кому достались! Горы, пустыни, леса, два моря, а сколько нефти и газа! Клянусь Аллахом, если бы у меня все это было, я бы ого-го чего достиг!’ И вот теперь этот же господин выгоняет нас из своей безводной и выжженной солнцем страны».
Развернув карту мира, ты ищешь на ней место, где мог бы приткнуться. Ты просил оставшихся у тебя друзей подыскать тебе убежище — любое, кроме Ирана. Но такого места нет, даже на Северном полюсе или где-нибудь посреди Тихого океана, на островке, который можно обойти пешком за день. Даже среди людоедских африканских племен или в джунглях Амазонки, где земля под деревьями никогда не видела солнца. Страны без властей, власти без стран — всё есть в мире, а податься тебе некуда!
— Во всем этом огромном мире нет ни единого местечка, где я мог бы приклонить голову и спокойно умереть?!
Эту фразу ты сказал в телефонном разговоре с одним твоим влиятельным американским другом, и яд этой фразы, видимо, произвел на него такое впечатление, что правдами и неправдами, ценой крупной взятки, но место для тебя нашлось.
Глава шестнадцатая
Войдя в ворота дворца Ниаваран, мы видим тех самых ворон, которые ровно три месяца назад наблюдали твой с шахиней отъезд, — тех ворон, чьи когти остались в жестяной памяти крыш и которые теперь изумленно смотрят на людские толпы, нарушающие благородный покой дворца.
Посреди главного дворцового зала сидят вооруженные люди и сладострастно чистят и кушают апельсины, сплевывая косточки прямо на апельсиновый узор шелковых ковров. Никакого исторического величия в них нет, зато много революционного порыва, который помог им выделиться, вооружил автоматами и заставляет — прежде всего остального — заботиться об этих автоматах.
В плотной толпе экскурсантов мой отец, словно хочет доверить мне важную тайну, указывает на стену дворца и негромко говорит:
— Смотри, кладка какая мощная!
Потом, продолжая оглядывать стены так, как это делают каменщики — оценивающе, — он продолжает:
— Но самое прочное здание не буря с землетрясением разрушат, а муравьи подточат! — и добавляет несколько незаменимых словечек, словно сейчас видит перед собой этих самых муравьев.
Изуродованной рукой он крепко сжимает мою руку и тянет меня за собой. Миновав вестибюль, мы поднимаемся по лестнице и после длинного коридора входим в залу с гардинами и лепниной, с коврами, дорогими картинами и мебелью; и останавливаемся в изумлении. Старик рядом с нами произносит такое жаркое «ах», что от него, кажется, вот-вот загорятся парчовые занавеси.
— Тьфу ты! Стараниями трудового народа какую жизнь себе устроили!
Отец мой лишь молча кивает, и вот, после еще одного коридора, мы оказываемся в просторной зале с изумрудного цвета изразцами, с мраморной ванной и золотистыми краном и душем.
Я возбужденно указываю на зеленое полотенце, небрежно брошенное на кронштейн, и, задохнувшись, спрашиваю:
— То есть шах и Фарах, действительно, вытирали руки и лицо этим полотенцем?
Никто мне не отвечает. Все внимание моего отца сосредоточено на душе, из которого быстро-быстро капает вода.
— Смотри, как народное добро разбазаривают!
Теперь все смотрят на отца и на душевой кран. Я уверен, что даже без инструментов, да к тому же с покалеченными руками, он сможет устранить течь и таким образом выполнит свою историческую миссию.
— Брат! Здесь найдутся разводной ключ, шайба или прокладка?
Вооруженный мужчина удивленно пожимает плечами и проходит в соседнее помещение, как бы намекая, что и посетителям пора туда же. Мой отец поднимает грязный обмылок, упавший в ванную, и кладет его в мыльницу, а потом достает связку домашних ключей и начинает трудиться над краном… Интересно, кто же мыл свои грязные руки этим благоухающим иностранным мылом? Наверное, усталые победители после боя за дворец… По виду великолепной ванной залы ясно, что здесь принимали душ. Может быть, вымыться здесь решился один из подпольщиков, который при шахе сидел в тюрьме и еще тогда поклялся сокамерникам, что однажды воспользуется личной ванной комнатой во дворце Его Величества…
Мой отец, потрудившись над краном, остановил-таки течь и теперь смотрит на меня победоносно. В его поведении нет любопытства или рисовки; он настолько воодушевлен революцией, что действительно
