помидорчик и проглотил его целиком.
Вернувшись в машину, я проверила сообщения на телефоне. Из библиотеки по-прежнему не звонили, и мне становилось от этого как-то не по себе, зато был пропущенный звонок от Гленна, который оставил такое послание: «Надо обсудить выходные». На пятницу у нас были планы: поход в мексиканский ресторан и просмотр блокбастера. Когда Иэн уснул, уткнувшись лбом в окно (очки он успел снять и положить себе на колени), я перезвонила Гленну.
— Привет! Я в пути, еду в Чикаго!
Не было никакого смысла притворяться, что я нахожусь в Ганнибале — уже хотя бы потому, что ему могло прийти в голову снова заявиться в библиотеку.
— В Чикаго? — изумленно переспросил он.
— Разве я тебе не говорила? Я была уверена, что ты в курсе. Одна моя школьная подруга серьезно заболела, и я собиралась съездить к ней на пару дней проведать, но, похоже, придется тут немного задержаться.
— Чикаго, — повторил он. — Это так странно.
Тон его голоса показался мне необычным — видимо, он мне не верил. На секунду я даже подумала, уж не прослушивает ли наш разговор полиция. Что, если Гленн сидит сейчас в кабинете следователя, обливается потом и изо всех сил старается изобразить спокойный голос, чтобы как можно дольше продержать меня на линии? Но конечно же это было не так. Такое бывает только в кино. А в Ганнибале дела так быстро не делаются.
— Ну чего же тут странного. Я остановилась у родителей.
Правда, оставаться у родителей дольше, чем на одну ночь, мы не могли: даже если разговор с Гленном не прослушивался, время шло, все больше людей читало газеты, и информация постепенно распространялась. Как только на меня падет подозрение, Гленн расскажет, где надо искать.
— Слушай, ну, надеюсь, опасность миновала?
Я испугалась, что он спрашивает про наш с Иэном побег. Но, к счастью, быстро пришла в себя и поняла, что Гленн имеет в виду болезнь подруги.
— Уже лучше, да. Просто ей сейчас нужна помощь.
— Только не отдавай никаких жизненно важных органов, договорились? Надеюсь, помощь не в этом заключается?
Я рассмеялась.
— Я обо всем тебе расскажу, когда мы вернемся. В смысле, когда я вернусь.
— Жду с нетерпением.
Я превращалась в отпетого лгуна. У меня всегда был талант к приукрашиванию действительности, и по безобидным поводам вроде невыполненной домашней работы я привирала довольно ловко, но с такой серьезной ложью, которая могла иметь необратимые последствия, я еще никогда дела не имела. Удивительно: я даже не вспотела! Я оторвала руки от руля, чтобы в этом убедиться: так и есть, на ладонях ни капли пота. Похоже, я была рождена для преступной жизни. Если меня уволят из библиотеки, можно будет стать профессионалом в криминальных сферах.
На сегодняшний день список преступных деяний, совершенных мною за всю жизнь, выглядел так:
В 4 ГОДА: стоя с матерью в очереди на почте, я получаю от соседнего отделения банка бесплатный леденец на палочке. Мальчик лет трех, стоящий в очереди за мной, во все глаза смотрит на леденец и чуть не плачет. Я поворачиваюсь так, чтобы ему было лучше видно, и хорошенько, всем своим малиновым от леденцового сиропа языком облизываю конфету. Мальчик начинает орать, и его мать не может понять, что произошло. Причина известна только мне одной. Это самый первый осознанно жестокий поступок в моей жизни, который я могу вспомнить. Возможно, именно он лег в основу всех моих дальнейших взаимоотношений с мужчинами, но сейчас не об этом.
В 5 ЛЕТ: по заданию отца я хожу по этажам нашего многоквартирного дома и ворую вещи, которые оставляет консьерж у дверей соседей. Одежду, доставленную из химчистки, посылки и даже бутылки с молоком, которые одной семье, жившей этажом ниже, доставляли с фермы где-то в Висконсине, хотя на дворе стоял 1986 год. И заметьте, мы не были бедны.
Позже отец объяснял мне, что просто ничего не мог с собой поделать: в России, если кому-то хватало ума оставить молоко без присмотра за дверью, его непременно оттуда забирали и рассказывали об этом всему городу, а потом в пивнушке все дружно хохотали над людьми, которые считают себя такими богачами, что могут оставлять молоко на крыльце. Тогда же он просто говорил мне, что наши соседи выставляют за дверь вещи, которые им больше не нужны, и любой может брать оттуда все, что ему нравится. Он примеряет свежевыглаженные оксфордские рубашки и отправляет меня обратно с теми, которые не подошли, и я вешаю их на дверные ручки владельцев.
В 8 ЛЕТ: в супермаркете «Доминикс» отец рассовывает по карманам моего пальто девять баночек икры. Я знаю, что это воровство, но слишком сильно увлечена игрой в маму-рыбу, чтобы задуматься о морали. Я — рыба, а это — миллионы крошечных яиц, которые я несу вверх по течению.
В 15 ЛЕТ: я списываю на выпускном экзамене по алгебре. Это оказывается на удивление просто, и никто ничего не замечает. Я готовлюсь к угрызениям совести, но совесть молчит.
С 17 ДО 20 ЛЕТ: употребление алкоголя в несовершеннолетнем возрасте и прочие серьезные, но и без меня широко распространенные нарушения закона. Ничего такого, от чего стал бы открещиваться кандидат в президенты.
С 23 ДО 26 ЛЕТ: кража из Публичной библиотеки Ганнибала более сотни книг, которые я сочла второсортными, одного степлера, одного десятилетнего мальчика и нескольких стопок бумаги для принтера.
Размышляя над этим теперь, я поняла, что все мои проступки, за исключением употребления алкоголя, были так или иначе связаны с воровством. Ответы для математического теста, икра, накрахмаленные рубашки. Даже в истории с леденцом присутствовало что-то воровское: я как будто тайком высунула руку и ухватила этого мальчика прямо за его глаза, жадно смотревшие на конфету. Возможно, все мы изначально запрограммированы на свой вид преступности. Лжецы всегда будут лгать, воры — воровать, а убийцы жестоки с самого рождения. И конкретная форма наших грехов зависит от обстоятельств: от того, насколько глубоко на дно забросила нас жизнь, от того, насколько плохо воспитали нас родители. И от того, кто войдет к нам в библиотеку и перевернет Вселенную с ног на голову.
17
Рога Дебюсси
Когда мы заправились и купили шоколада, чтобы не клонило в сон, наличные у нас совсем закончились.
— Посчитай мелочь, — попросила я и протянула Иэну пластиковую коробочку с монетами.
Он высыпал деньги себе на колени и стал раскладывать монеты стопочками.
— Угадайте, сколько у нас долларов, — сказал он наконец.
— Около двух?
— Нет, один. И еще двадцать центов. Но можно сказать, что у нас один доллар в миллионной степени.
